Русская литература: страсть и власть - [132]

Вот здесь роковая, страшная трагедия этой книги. Самгин непобедим. И здесь нам приходится обратиться к судьбе Ходасевича. Ходасевич перед смертью сказал:

Кто здесь, на этой койке, не полежал, как я, эти ночи, как я, не спал, мучился, пережил эти часы, тот мне никто, тот мне чужой. Только тот мне брат, кто, как я, прошел эту каторгу.

Он лежал в жаркой, стеклянной, насквозь просвечиваемой палате госпиталя для бедных, где окна занавешивали влажными простынями, чтобы не так мучительна была жара. И умирал он мучительно – от рака почек, о котором ему не говорили, потому что болел он последние три года, болезнь была запущена. Он умер через три дня после операции.

Он мучился как мало кто. И удивительно, что при этом сохранял способность шутить. Пытаясь повеселить посетителей, рассказал историю о том, как среди ночи он от боли застонал и его сосед, плохо говоривший по-русски, вдруг отчетливо сказал ему: «Керенский в аду». Эта фраза показалась Ходасевичу очень странной, на самом деле сосед предлагал кельнской воды, одеколона, но послышалось «Керенский в аду», и это последняя шутка, которой он успел поделиться с пришедшими. А когда попрощаться к нему зашла Берберова, он заплакал и сказал: «Быть где-то, в таком месте, где я ничего никогда не буду уже знать о тебе…» И вот этот порыв тоже невероятен.

Снобы трудно живут, но прекрасно умирают. Потому что снобизм – умение хорошо выглядеть в чужих глазах. Ходасевич за свою жизнь совершил и немало достойных поступков, пусть они и касались только литературной сферы; но тем не менее он многих защитил, многие репутации укрепил. Почему? Потому что ему было важно, что о нем подумают.

Вот здесь та изнанка личности Самгина, которую Горький не увидел или не захотел увидеть. Если Самгин и умирает, он умирает героически. И вот этого, к сожалению, автор не понял. Поэтому роман остался без конца. Конец этот дописала жизнь.

Александр Куприн

Удивительное солнце Куприна

Александр Иванович Куприн – наверное, самый недооцененный из русских писателей прошлого века и самый жизнерадостный из них.

В русской литературе первой половины двадцатого века и даже первой его четверти, в так называемом Серебряном веке, в периоде русского модерна, поэзия, безусловно, была сильнее прозы. Сильных прозаиков в этот момент в России всего пятеро: это Максим Горький, заработавший наибольшую славу, пожалуй, с наименьшими для этого основаниями; это Федор Сологуб, автор легендарного романа «Мелкий бес»; это Андрей Белый, хотя его проза находится скорее на пересечении прозы и поэзии и как бы принадлежит двум этим мирам; и это симметрично расположенные рядом с Горьким Леонид Андреев и Александр Иванович Куприн – два удивительно симметричных, плохо друг к другу относящихся, равно одаренных и равно недооцененных гения, которые могли бы составить славу любой европейской литературы. Черный, мрачный, пессимистичный, постоянно колеблющийся между периодами дикой активности и дикого отчаяния, явная жертва биполярного расстройства Андреев и здоровый, крепкий, круглый, отличающийся дикой мускульной силой, даже подрабатывавший одно время цирковым борцом Александр Иванович Куприн, который страстно жаждал перепробовать все занятия, все ощущения. Жадность его до жизни была такова, что он говорил: «Об одном жалею, не суждено мне побыть беременной женщиной – должно быть, очень интересно».

Куприн – человек, который успел феноменально много и который вошел в русскую литературу с несмываемым клеймом беллетриста. В общем, ничего обидного, belle lettre в буквальном переводе – «изящная словесность», беллетрист – это человек, который умеет хорошо писать, которого интересно читать. Но русская литература так избалована, что она как-то предпочитает людей, пишущих или очень мрачно, или очень скучно. А Куприн с его феноменальной изобретательностью, с его крепкими сюжетами, с его очаровательными героями: весельчаками, крепкими профессионалами, оптимистами, скитальцами – для русской литературы почти так же экзотичен, так же неестествен, как солнечная погода в русском октябре. Это удивительное солнце Куприна – не зря один из его фантастических рассказов называется «Жидкое солнце», – эта купринская ослепительная любовь к жизни и ко всему вокруг пронизывает, осчастливливает, и после Куприна жить хочется. Вот эта черта, наверное, и обеспечила ему клеймо писателя для подростков. В числе подростков был, кстати, престарелый Лев Толстой, который из всего младшего поколения писателей выделял два имени – Куприна и Мопассана. И этих двоих он любил до такой степени, что даже ставил им отметки. Под некоторыми рассказами Куприна, например под знаменитым цирковым рассказом «Allez!», у него стоит пятерка.

Каждый русский автор, как мы не раз говорили, так или иначе ориентируется на великий западный оригинал. Пушкин – на Байрона, Лермонтов – на Гёте («Нет, я не Байрон, я другой…»), Достоевский – на Диккенса, Лев Толстой— на Гюго, у которого взял для «Войны и мира» форму «Отверженных», Чехов – на Метерлинка. А вот у Куприна с Мопассаном отношения очень интересные.

Их многое роднит. Во-первых, оба маленькие, круглые, страшно физически сильные, оба по темпераменту сангвиники – нормандец Мопассан и киевлянин Куприн с татарской сильной примесью. Оба начали писать, многое перепробовав, оба любят странствовать, обожают спорт и всяческую физическую активность. Куприн занимался и борьбой, и авиацией, и глубоководными погружениями. Есть изумительная фотография, где Куприн стоит в водолазном костюме, только что вернувшись после погружения, а его жена смотрит на него с неописуемым выражением гордости и стыда. А сам он виновато разводит руками: матушка, не удержался. Мопассан увлекался страстно греблей, яхтенным спортом, и книга «На воде» об этом написана.