Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [64]
В. М. Скворцов, разумеется, не фрондировал, – он просто старался правильно использовать исключительно возросший интерес общества к Церкви, полагая (как и многие тогда), что восстановление патриаршества – дело решенное, и что политическое фиаско Победоносцева не за горами. Не случайно весной 1905 г. в Петербурге даже ходили анекдоты о том, что сам Победоносцев скоро примет монашество и станет патриархом. Сообщавший эту информацию В. В. Розанову, А. С. Суворин не без юмора добавлял, что его кандидат в патриархи – сам Розанов[344].
С другой стороны, тогда же стали появляться статьи, в которых представители либеральной интеллигенции заявляли, что возможный созыв Поместного Собора – неожиданный результат освободительного движения, «чужая» для интеллигенции радость. По мнению публициста и писателя М. А. Энгельгардта, духовенство всему обязано ненавидимой им интеллигенции, принесшей многочисленные жертвы в борьбе со старыми порядками. «Самая легкость и простота [церковной] реформы, – писал Энгельгардт, – свидетельствует о ее малом значении – положительном или отрицательном в жизни народа. Приказали слушаться обер-фискала [то есть обер-прокурора. – С. Ф.] – „рады стараться!“ Разрешили устроиться по своему вкусу, – „благодарим покорно“. Завтра опять прикажут слушаться и опять последует: „Рады стараться!“ Какой уж тут клерикализм!»[345] Максимализм этой оценки в значительной степени подкреплялся многолетним опытом полного подчинения Церкви государственным интересам. Примечательно, что «Новости и биржевая газета» рядом со статьей Энгельгардта поместила и записку СЮ. Витте «О современном положении Православной Церкви».
Впрочем, через день на страницах этой же газеты была помещена беседа с Д. С. Мережковским, посвященная предстоящему, как тогда думали, созыву церковного Собора. Разумеется, на вопрос о реформе Мережковский не смотрел как на «чужую радость», продолжая, как и ранее на Религиозно-философских собраниях утверждать, что Православная Церковь должна внутренне обновиться, активно войти в политическую жизнь, столкнуться с интеллигенцией и ответить на ее религиозные запросы. Однако писатель также отмечал сильную зависимость Церкви от государства, считая невозможным восстановление патриаршей власти по той причине, что в России всегда «сильное единодержавное церковное правление не могло ужиться рядом с государственным»[346].
Появление такого рода заявлений свидетельствовало об актуальности вопроса о церковной реформе, разрешение которого обсуждалось на фоне общего политического («освободительного», как тогда часто писали в либеральной и демократической прессе) движения и уже поэтому зависело от него.
Для священноначалия подобные заявления служили дополнительным напоминанием о том, что проблему восстановления канонического строя церковного управления необходимо срочно решать: без этого невозможно было ответить и на упреки критиков существовавшей системы церковно-государственных отношений, считавших Церковь безгласным орудием светских властей. Окончательно это стало ясно после того, как 17 апреля 1905 г. государь подписал указ «Об укреплении начал веротерпимости».
§ 4. От указа 17 апреля до манифеста 17 октября 1905 г. Православная Церковь в разгар первой российской революции
17 апреля, в день Светлого Христова Воскресения, государь подписал указ «Об укреплении начал веротерпимости», положивший начало изменению отношения государства к неправославным конфессиям империи. Наиболее важным был первый пункт, гласивший, что отпадение из православия в какое-либо иное христианское исповедание или вероучение не должно преследоваться и влечь за собой невыгодных последствий, причем отпавший от православия по достижении совершеннолетия признавался принадлежащим к тому вероисповеданию, которое он для себя избрал.
Второй пункт был посвящен «семейному вопросу»: в нем признавалось, что несовершеннолетние дети, в случае перехода одного из «исповедующих ту же самую христианскую веру супругов в другое вероисповедание», должны оставаться в прежней вере, «исповедуемой другим супругом». Если же оба супруга меняли вероисповедание, то дети до 14 лет следовали вере родителей, после 14 лет – оставались в прежней своей религии. Третий пункт касался крещеных инородцев, в большинстве своем сравнительно недавно обращенных из язычества. Государство теперь не мешало им в случае желания возвращаться к религии предков. Указ разрешал также христианам всех исповеданий крестить принимаемых на воспитание подкидышей по обрядам своей веры, а не только православной, как было ранее.
Остальные пункты касались правового положения старообрядцев. Оговаривалась и необходимость пересмотра «важнейших сторон религиозного быта лиц магометанского исповедания», а также узаконений о ламаистах, которые с той поры в официальных актах перестали именоваться идолопоклонниками и язычниками[347].
Указ имел не только правовое, но и психологическое значение. Менялось сложившееся отношение к главной конфессии империи. Однако отмена государственной поддержки (в том числе и полицейской), которой в течение многих десятилетий пользовалась Православная Церковь, приводила к непредусмотренным последствиям. Яркий пример тому – воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского), в 1905 г. занимавшего кафедру епископа Холмского, викария архиепископа Варшавского. И епископа Евлогия, и его епархиального архиерея указ застал врасплох: их не предуведомили. В Западном крае «все деревни были засыпаны листовками, брошюрами с призывом переходить в католичество». Распространялись слухи о переходе в католичество государя и Иоанна Кронштадтского!
