Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [168]

В молодости близко знавший Распутина, даже составлявший для императрицы Александры Федоровны его биографию, митрополит Вениамин (Федченков) много лет спустя с горечью констатировал общее охлаждение, свойственное тогдашним православным пастырям. «И вдруг появляется горящий факел. Какого он духа, качества, мы не хотели, да и не умели разбираться, не имея для этого собственного опыта. А блеск новой кометы, естественно, привлек внимание»[886]. Митрополит Вениамин был убежден в том, что далеко не все окружавшие Распутина люди были сплошь плохи. По его мнению, Распутин слишком рано вышел в мир руководить другими, не имея сам соответствующего духовного руководства, и притом отправился в такое общество, «где не очень любили подлинную святость, где грех господствовал широко и глубоко». Владыка, как Жевахов и Смиттен, подчеркивал наличие в высшем обществе почвы, которая содействовала росту увлечения Распутиным. «А потому не в нем одном, даже скажу не столько в нем, сколько в общей той атмосфере лежали причины увлечения им, – писал владыка Вениамин. – И это характерно для предреволюционного безвременья»[887].

Однако в словах митрополита есть и новый, чрезвычайно существенный мотив. Это констатация беспомощности духовного сословия: «Мы перестали быть „соленою солью“ и поэтому не могли осолить и других», писал владыка Вениамин. Представители традиционной религиозности, пастыри и архипастыри, вне зависимости от их собственных нравственных качеств, – воспринимались как выразители чувств и настроений «казенной» Церкви, выполнявшей любые распоряжения власти светской. Будущее показало, что отношение к Церкви как к специальному ведомству православного исповедания было одинаково опасно и для нее самой, и для ее Верховного ктитора, который искренно хотел преодолеть средостение между народом и властью, максимально приблизиться к своему народу, к «мужику».

Возможно, одной из причин, заставивших Николая II держать возле трона сибирского странника, и было желание иметь около себя представителя «простого народа», который бескорыстно доведет до царя все чаяния и проблемы этого самого «народа». А то, что «представитель» ко всему прочему еще и «старец», носитель подлинной духовности, так не похожий на обычных «традиционных» иереев и иерархов, – могло лишь укрепить императора в правильности сделанного выбора. Когда ему стали известны соблазнительные факты жизни «старца», он, как сообщает митрополит Вениамин, ответил: «С вами тут и ангел упадет! – но тут же добавил: – И царь Давид пал, да покаялся»[888].

Показательно не то, как император отреагировал на полученную информацию (начиная с 1910 г. он имел возможность многократно знакомиться с материалами о разгульной жизни «старца»), а то, что простому мужику он доверял несравненно больше, чем своим чиновникам и приближенным. По сообщению о. Георгия Шавельского, в августе или сентябре 1916 г. начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев прямо спросил императора, что он может находить «в этом грязном мужике». Николай II с удивительной для него откровенностью ответил: «Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей». А на такой же вопрос, адресованный Алексеевым Александре Федоровне, последняя, по сведениям того же источника, сказала: «Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете», – и отвернулась от генерала[889].

Своеобразным комментарием к сказанному можно считать «современные диалоги» С. Н. Булгакова «На пиру богов», написанные в начале гражданской войны для сборника о русской революции «Из глубины». В роковом влиянии Распутина, – писал Булгаков, вкладывая эти слова в уста «беженца», – более всего сказался исторический характер последнего царствования: ведь император «взыскал пророка теократических вдохновений». «Его ли одного вина, что он встретил в ответ на этот свой зов, идущий из глубины, только лжепророка? Разве здесь не повинен и весь народ, и вся историческая Церковь с первосвященниками во главе?»[890]

Проблема Распутина – это проблема олицетворения идеала, восприятия «живого символа». Одни воспринимали его как нравственное чудовище, толкающее монархию в бездну, другие – как святого, непонятого и гонимого. Что касается Русской Церкви, то для нее оценка Распутина осложнялась прежде всего тем, что он был ее сыном, в верности которого многие сомневались, называя сибирского странника «хлыстом» и развратником. Обвинения, выдвинутые против Распутина, были столь серьезны, что просто игнорировать их не представлялось возможным. К тому же именно в «церковном вопросе» Распутин считал себя компетентным и по мере укрепления своего положения старался получить возможность влиять на происходившие в ведомстве православного исповедания назначения.

Таким образом, поставленный выше вопрос о причинах влияния «старца» на семью царя и на царскую церковную политику можно разделить на два вопроса, тесно связанных друг с другом. Первый – о личности Распутина; второй – о влиянии его на ход церковных дел.

Известно, что разговоры о хлыстовстве Распутина связывались с его личной жизнью: развратом и разгулом. Даже князь Жевахов, имевший печальную славу «распутинца», в воспоминаниях не стал отрицать фактов разгульного поведения сибирского странника. Он лишь указал, что трагедия императора и императрицы состояла в том, что