Русская Церковь накануне перемен (конец 1890-х – 1918 гг.) - [167]

«Важно сказать, чем он в действительности был, – писал товарищ последнего царского обер-прокурора Святейшего Синода князь Н. Д. Жевахов, – но не менее важно отметить и то, чем он казался в глазах Их Величеств и тех людей, которые считали его святым»[879]. Действительно, Распутин уже при жизни стал легендой; и легенда заслонила собой образ реального, живого человека. Для адептов «старца» легенда была самодостаточна, как, впрочем, и для его противников (хотя в первом и во втором случаях содержание легенды было совсем не тождественным). Мифотворчество нашло отражение и в мемуарах современников, пытавшихся понять причины роста влияния «старца» на царскую семью.

Пример тому – отношение Григория Распутина к св. Иоанну Кронштадтскому. Генерал В. Ф. Джунковский, в связи с выступлениями против сибирского странника лишившийся должности товарища министра внутренних дел, в своих воспоминаниях передавал слух, что разрыв великих княгинь Милицы и Анастасии с Распутиным был вызван тем, что распоясавшийся «старец» стал поносить к тому времени покойного о. Иоанна Кронштадтского, которого они почитали как святого. «Этого было достаточно, – писал Джунковский, – великий князь Николай Николаевич [муж Анастасии Николаевны. – С. Ф.] приказал его больше не пускать. Великие княгини совсем отошли от Распутина и пытались возбудить против него и императрицу и Государя, но было уже поздно, в Распутина уже верили»[880]. Со своей стороны, убийца Распутина князь Ф. Ф. Юсупов, восстанавливая биографическую канву жизни «старца» и описывая его «петербургский период», особо отметил, что в Александро-Невской лавре Распутина принял о. Иоанн Кронштадтский, «которого он поразил своим простосердечием». Великий молитвенник будто бы поверил, «что в этом молодом сибиряке есть „искра Божия“»[881].

Впрочем, многочисленные фактические погрешности, встречающиеся и в мемуарах Джунковского, и в мемуарах Юсупова заставляют предположить, что сообщаемая ими информация о первых шагах сибирского странника в столице во многом легендарна, хотя признать ее полностью недостоверной также нельзя. Скорее всего, Распутин действительно встречался с отцом Иоанном, быть может даже разговаривал с ним. Вполне вероятно и то, что Кронштадтский пастырь обратил внимание на молодого странника, глубоко религиозного и любившего молиться. Известно, что Распутин любил посещать столичный Иоанновский женский монастырь, где был погребен подвижник. Однако послушницы, к радости игуменьи монастыря Ангелины, скоро его от этого отвадили. «Стоит Распутин, – вспоминал хорошо знавший настоятельницу митрополит Евлогий (Георгиевский), – пройдет одна из послушниц, взглянет на него и говорит вслух, точно сама с собой рассуждает: „Нет, на святого совсем не похож…“ А потом другая, третья – и все, заранее сговорившись, то же мнение высказывают. Распутин больше и не показывался»[882].

Проблема Распутина – это не только проблема психологическая, это также проблема историческая. Занимаясь изучением «распутинщины», товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства Б. Н. Смиттен обратил внимание, что именно «эпоха безвременья» содействовала расцвету «старца». Неудачи Русско-японской войны, революция и ее поражение, сменившая революцию реакция вызвали в обществе, особенно в аристократической среде, «повышенную нервную и чувствительную жизнь, странное сплетение религиозности и чувственности. ‹…› Распутин пришел на готовую почву, – заключал Смиттен, – и она его затянула; в свою очередь, он и сам после закреплял ее и развивал делом и идейно»[883].

Впрочем, если Смиттена можно заподозрить в тенденциозности (все-таки он разоблачал – по должности – преступления царского правительства), то князя Жевахова в тенденциозности такого именно рода никак не обвинить. Ярый юдофоб и проповедник идеи «жидо-масонского заговора», князь, тем не менее, также как и Смиттен, отмечал в своих воспоминаниях факты новой религиозности, проявившейся в то время в аристократической среде (хотя и оценивал их, понятно, по-иному). Указывая, что представителей столичной знати «с Евангелием в руках и всякого рода приношениями» всегда можно было встретить тогда в притонах нищеты, в подвалах и трущобах, среди чернорабочих, в тюрьмах и больницах, Жевахов утверждал, что это не было случайным явлением. «Петербургское общество, во главе со своими иерархами, отнеслось с доверием даже с косноязычному „Мите“ не потому, что было духовно слепо, – подчеркивал князь, вспоминая историю с одним из предшественников Распутина – „юродивым“ Митей Козельским[884], – а, наоборот, потому, что чрезвычайно чутко отзывалось на всякое явление религиозной жизни, предпочитая ошибиться, приняв грешника за святого, чем наоборот, пройти мимо святого, осудив его»[885].

Стремление обрести чистоту, окунувшись в «народную веру», можно считать характерной чертой религиозности некоторых «богоискательски» настроенных представителей русской знати тех лет. Поиск в этой самой вере ответов на запросы духа и разрешения религиозных сомнений подогревал интерес ко всякого рода странникам и кликушам. То обстоятельство, что ответов искали не только и даже не столько у известных старцев (например, Оптинских), сколько у разного рода новоявленных пророков, само по себе достаточно характеризует нездоровую обстановку, сложившуюся в русском обществе к началу XX века. Одна из причин этого нездоровья заключалась в том, что в обществе (и не только в аристократической среде) перестали доверять Православной Церкви, ее пастырям.