Русалия - [239]

Во всех народах, познавших господство на первых порах обольстительного, но уже вскорости смертоносного демонического сознания, видящего в душе только то, что дает жизнь и наслаждение плоти, рано или поздно рождается противоборство надвигающейся мучительной смерти. И тогда, если к судьбоносному дню людям удалось сберечь убедительную толику духовной мощи, жажда жизни и правды всенепременно поднимает их на борьбу с пришлой силой, что долгое время во имя общности своих интересов усердствовала в разрушении их верований, обычаев, просто хозяйства и вот довела до ничтожества. Или жизнь и здоровье — или тягостная хиль и неминуемая гибель. Что ж тут выбирать? Проспавшее хмель самосознание с ужасом взирает на картину всеобщего разорения вотчины. Тогда будто в один день Земля-Макошь рождает множество самоотверженных людей, которым легче сложить голову на поле брани, защищая наследие отцов, нежели вновь узнать рабство и дань, позорное услужение чуждым Богам и чуждым ценностям. Благо, если народы, познавшие бремя той страстной темной власти, единовременно ударят по ее исчадиям, чтобы те не успели пуститься врознь по другим землям, затаиться где-то в дальней стороне, в укромном уголке, с тем, чтобы через время с новым опытом нацелить свои жала на свободных и сильных. Как разворачивается и сворачивается в назначенный день сама вселенная, чтобы позже возникнуть опять, также и любые частные явления этого мира подчинены определенному кругу действий, приходящих, уходящих и пробуждающихся вновь, чтобы все, решенное высшим Разумом, свершилось. Так что не было ничего беспримерного в этом все-таки беспримерном дне.

Пеший воин, весь блестящий от пота и крови, вонзил копье в грудь вражескому копейщику и, уперев конец древка в землю, поднял того над своей головой. Хазарский конник, по-видимому не из толстосумов, поскольку в доспехе полотняном с нашитыми кое-где железными бляшками, во всю силу колотил не желавшего ему подчиняться истомленного стрелами коня; однако выросшая у него между бровей стрела вдруг сделала выражение лица его удивленным, и конь уже свободный понесся по кипучему полю, устланному всевозможным оружием, телами и частями тел смельчаков, за обещанную мзду или совершая благочестивые подвиги, покинувшие вещественный мир. А те, кто еще стоял на ногах, схватившись в рукопашной с другими бойцами, молотили друг друга кулаками, кромсали ножами, таскали за бороды, раздробляли головы кистенями. Уж все вокруг покрывало месиво из плоти, и были места, где даже песок не в силах был впитать всей пролитой крови. В эту багровую слякоть один воин бросал другого с высоты своего роста и выбивал из него дух оземь, или топтал его грудь окровавленным сапогом, или душил в нещадных объятьях. Крики, трубный гул рогов, стоны, ржание, грохот, звон оружия… и где-то проснувшийся воинский бубен. Солнце, словно раскаленный до белокалу железный глаз Ния, топило краснопенные валы человеческого моря. В немыслимом жаре уже не только струился небесный подзор, но и все окрест расплавлялось и текло в дрожащем мареве, переламываясь, извиваясь. Одурманенные битвой, дерущиеся ратники, словно теряя способность различать направления, метались, кричали, вновь и вновь сцеплялись, выхватывали друг у друга оружие, резали, кололи им, падали и погибали. А в бездонной печи небосвода серыми клочками золы плавали выжидательные стервятники.

И наконец жестоко израненные, растерявшие оружие, сокрушенные пламенной мощью Святослава, остатки непобедимых наймитов хазарского малика поодиночке и значительными отрядами стали обращаться в бегство. Они неслись, обуянные ужасом, по рассеянным всюду трупам с вывалившимся мозгом, с вытекшими глазами, по отрубленным кистям рук, сжимавшим сабли и секиры, по отделенным от тел красивым головам с драгоценными серьгами в ушах, в златоизукрашенных шлемах, головам, быть может, в последний миг проведанных мыслью — для рати железо дороже золота… Копыта их коней взрывали столбы красного песка, и за его завесой уже нельзя было разглядеть ни истыканного стрелами обессилевшего коня, что, плутая и спотыкаясь, бежал по полю, и вот, сломленный неодолимой болью, рухнул наземь, увлекая за собой всадника, ни умирающего полянского княжича, в пылу схватки с последним вздохом точно метнувшего в торжествующего врага свой меч.

А в преследующих остатки хазарского войска созвездиях безупречных богатырей, будто ослепительное светило, исполненный духовного пыла, очищен огнем, очищен ветром, очищен Родом, летел (быть может, не касаясь земли?) князь Святослав. И видели открытые великой братской любовью глаза его общников, что вся вселенная в этот миг обрела прибежище в теле волхва-воителя, со всеми своими горами и облаками, реками и морями, людьми и птицами, во всей своей невыразимой божественной полноте, всемерности непостижимого, всепроникающего, вездесущего Рода. И словно его неизмеримый голос раскатывался над полем:

— Победа! Победа!

Победа только назвала свое имя. Победа только приоткрыла свое лицо. Пролив всего лишь море своей крови и море — вражьей, совершив всего только сонм подвигов, невозможно достигнуть победы. Для этого надобно положить еще пять раз по столько, и еще десять, и сто… А если еще точнее подсчитать, то окажется, что нет у Победы цены, и обретает ее только тот, кто, радуясь доверенным ему Родом обязанностям, честно исполняет их всей своей жизнью, каждым ее днем и часом постигая высший Закон.