Позаслышала дружина, поднималася,
На поганых басурманов припускалася.
Начиналось великое побоище
На Дону, на Непрядве, — Куликовское.
Первым в битве головушку буйную
Положил за Русь Пересвет-богатырь.
Восклицал-воззычал Илья Муромец:
«Мы ли, братцы, будем горевать-бедовать?
На миру богатырю и смерть красна —
И красна эта смерть Пересветова!
Кто падёт вот такою смертью красною,
Тот навеки бессмертным становится!»
Возмахнул стар казак Илья Муромец —
Он рукой своей богатырскою.
Засвистал-заблистал мечом-молнией.
Засверкали мечи у всей дружинушки,
Зазвенели кольчуги серебряные,
Запосвечивали шлемы золочёные,
Засияли щиты богатырские,
Заповзвизгивали тетивы на луках,
Запосвистывали стрелочки калёные,
Загремели палицы булатные,
Заревели басурманы поганые:
Сила русская ломит татарскую!
А татарове гнутся и ломятся,
Да назад — лих стоят, а не пятятся.
Тут Добрыня-провор строй рвёт да — вперёд:
Сколько рубит мечом, вдвое топчет конём,
Не берёт, не сечёт его ни меч, ни копьё.
Вдруг конь под Добрыней вспотыкается,
А Добрыня на коня осержается,
Он и бьёт коня до мяса чёрного,
В стременах над ним приподнимается.
В этот миг перед Добрыней богатырствующим
Смерть грозная проявляется,
Голозубая, лихобойная:
«Стой, Добрыня, ты понаездился,
На свой на век набогатырился!»
Духом падает Добрыня, ин спрашивает:
«Кто ты есть такой? Богатырь ли ты?
Царь-царевич ли? Королевич ли?
Из какой ты земли? Из какой орды?
Прочь с пути, дай творить дело правое!»
Отвечает страхолюдница Добрынюшке:
«Я не царь, не король, не царевич я,
Лихо всех богатырей, королей, царей
Во Вселенной всей я всех сильней!
Я — смерть твоя и за тобой пришла,
По́лно ратиться тебе, молодечествовать!»
«Ай, же, смерть моя, смерть престрашная!
Как возьму я себе саблю острую,
Отсеку тебе пустую голову!»
Тут смерть в ответ расхохоталася,
Мать сыра земля восколебалася, —
«Не гордиться бы, богатырь, тебе,
Перед смертищей не похваляться бы:
В мире силы грознее грозной смерти нет.
Кайся! К гибели уготовь себя!
Вынимаю вот пилья невидимые,
Достаю ножи наострённые,
Подсеку тебе жилочки становые,
Выну душу из тела богатырского!»
Возмолился Добрыня к душегубице:
«Пощади меня, смертья всесильная,
Дай сроку мне на один хоть год!
Сокрушим-ста мы силушку татаровичью.
А тогда до тебя я и сам приду,
Буйну голову я и сам сложу
Под пилья-ножи твои невидимые!»
Умолить-то смертину не умолишься,
Сроку-воли у неё не упросишься.
«Я не дам тебе жизни и на день на один!»
«Дай мне времени, смертья, хоть на два часа!»
«Я не дам тебе ни мига единого!»
Доставала тут пилья зубчатые,
Вынимала ножи наострённые,
Подсекала смерть Добрыню, приговаривала:
«Мой сегодня день, пированьище:
Я Добрынюшку-то да в этот миг подсеку,
Погублю в другой Илью Муромца!»
Позасекла смерть Добрынюшку Никитьевича.
Повалился Добрыня со добра коня.
Усмотрел-углядел Илья Муромец
Это бедствие всепечальное,
Позвал-приказал молодцу Ермаку:
«Ты послушай, Ермак Тимофеевич!
Пал Добрынюшка во честном бою,
И татаровичи одолевают там.
Ты иди, Ермак, ты встань головой,
Замени ты Добрынюшку Никитьевича,
Окрыли осиротелую дружинушку!»
Удалой-молодой буря-витязь Ермак
Прилетал-ставал за Добрынюшку,
Окрылял-возрождал у дружины дух.
А в ту пору на Алёшу на Поповича
Понадвинулася силища да страшная,
И не гнётся та сила и не ломится,
И назад-то она ведь не пятится.
И погиб тут Алёшенька в неравном бою.
Углядел-узрел Илья Муромец:
Хлыном хлынула татарская несметица.
Призывал Илья Васюту Игнатьевича:
«Ты иди-тко, Васюта, укроти-утиши,
Что-то больно там татары расшумелися!»
Не ослушался Василий Игнатьевич:
Укротил-утишил басурманщину.
А тут-то все цари поганые
Позамыслили, позадумали.
Сговорились погубить главный корень Руси:
Навалилась орда на самого Илью.
И смертиха-страшилиха повысунулась,
На пути перед Ильей повызнялась:
«По́лно ездить, старик, — понаездился!»
Твёрдым духом не падал, громко зыкнул Илья:
«А кто ты есть и откудова?
Ты — силач-богатырь? Ты владыка ли?
Для чего мне указы указываешь?»
Рокотала-громыхала в ответ карга:
«Я не царь, не король, не силач-богатырь!
Я — последний твой миг, я — смерть твоя!»
Илья Муромец про себя твердит:
«На бою мне смерть ведь не писана!
Мне бы смерти в лицо поглядеть — не сробеть,
Смелым по́глядом и победить её!
Открывайся, смерть, ты курносиха,
Рокотуша-старуха, пустоглазиха,
Посмотрю на тебя: какова ты есть?
Не замедливай! Нету времени мне —
Одолели басурманы, злые недруги!»
Громыхнула вражина смехом-рокотом:
«Старичище мне заприказывал!
Лих не знает стар да не ведает:
На моё лицо не взглянуть никому,
Ино взглянешь — обомлеешь стыдной о́бомленью!»
Осерчал-зазычал Илья неистово:
«Ах, безносиха! Лихоглазиха!
Я взгляну и пересилю твою смертную
Неудольную образинищу!»
И сохватывал Илья рукою мужественной
Покрывалину с лиходеихи.
И воззрилась на него смертина лютая,
И разит, и мертвит зраком-ужасом.
А не будь же он плох, неустрашимый Илья,
Он глядит на смертищу и не смаргивает,
Страхом-трепетом не сокрушается.
И взыграла-вскипела молодецкая кровь,
Возросла-возвеличилась в Илье душа,
От бесстрашья удалого — гордость смелая.
И немеет смертиха перед буйным бойцом,
Опускаются ручищи костлявые,
Обвисают во старухе кости сохлые,
А в зубастом рту застревают слова.
