Руководство джентльмена по пороку и добродетели - [96]

– Сейчас ты отправишься к двум спутникам Монтегю. Не сомневаюсь, оба на твоем попечении, – произносит Бурбон медленно, будто Сципион умственно отсталый. – Сообщи им, что на рассвете они должны быть на острове Санта Мария-э-Марта, одни, с Лазаревым ключом и без единого пирата. Если хоть одно из условий не будет выполнено, я застрелю мистера Монтегю и брошу его труп в Венецианскую лагуну.

Для пущей убедительности он выхватывает пистоль и изображает выстрел. Бах!

Я роняю голову обратно на кровать.

Секунду помолчав, герцог взводит курок – будто кости трещат.

– Шагай уже, – говорит он. – А то прямо сейчас его застрелю.

Мгновение спустя гвозди в ботинках Сципиона жалобно цокают о доски пола, хлопает дверь, и я остаюсь наедине с мучителями.

Как только Сципион уходит, Элена выкрикивает, будто долго сдерживалась:

– Не убивайте его!

– Не теряйте голову, condesa[22]. – Раздается какой-то стук, и на деревянную поверхность падает что-то тяжелое. Все, что стоит на дереве, дребезжит. – Иисусе, какие же женщины ветреные создания…

Я вдруг понимаю, что Элена стоит между нами, будто не верит, что он не пустит пистоль в дело.

– Довольно с этого ключа смертей.

– Если к утру ключ будет у меня, Монтегю и не умрет.

Сознание начинает уплывать. Органы чувств по очереди становятся чужими и незнакомыми: в глазах сереет, уши забивает шум моря, будто я записка в бутылке. Кровать, кажется, вот-вот меня поглотит. На меня падает чья-то тень, и я поглубже вжимаюсь лицом в матрас.

– Пусть поспит до отъезда, – говорит Элена. – Все равно, пока не протрезвеет, от него ничего не добиться.

Небо за окном взрывается – начинается фейерверк. Грозовые облака подсвечиваются, каждая капля дождя кажется пестрым фонарем, а луна, скрюченным пальцем нависшая над дворцом, отливает кроваво-алым.

Хочу домой.

Нет, не домой. Хочу подальше отсюда. В безопасное место. И чтобы все было родное.

Хочу к Перси.

– Сладких снов, господин, – раздается голос Элены. Я отдаюсь снам.

28

Я так и просыпаюсь, свернувшись в изножье кровати; колени ноют, рубаха прилипла к спине. Голова гудит. Не представляю, сколько времени, слишком все бесцветно. Небо за окном пасмурно-серое; вдруг его расцвечивает ослепительно-белый язык молнии. Дождь стучит по водам Гранд-канала, капли так и подпрыгивают.

– Блевать будешь?

Я приподнимаю голову. Герцога не видно, на подоконнике сидит Элена, вертя в руках ожерелье. Я не отвечаю: узник ведь не обязан давать тюремщику отчет о здоровье. Кроме того, если я действительно надумаю блевать, я хотел бы сделать это прямо на нее и лучше всего неожиданно.

Элена берет с умывального столика фарфоровый тазик и приносит мне. Я жду, что она поставит его поверх постели и отойдет дальше нести вахту, но она садится в изголовье кровати, подтянув ногу под себя и отгородившись от меня тазиком. Сколько-то времени мы молча друг друга рассматриваем, я при этом зверски морщусь и щурюсь. Здесь, вдали от отцовского дома, даже в другой стране, она совсем иная. Более человечная, не заковывает чувства в столько слоев брони. Сперва я позволяю себе поверить, что она тоже просто ждет, чтобы это поскорее закончилось.

Потом она спрашивает:

– Как держится отец?

Этого я не ждал: ни вопроса, ни такого мягкого голоса.

– Как… чего?

– Ты же навещал его в тюрьме. Он не болеет? Может, его избивали?

– Он был… – не знаю, как ответить, и говорю только: – Красноречив.

– А о чем говорил?

– Говорил, что его дети не вправе отдавать сердце своей матери ни герцогу Бурбону, ни кому-то из тех, кто использует его во зло.

Лицо Элены каменеет.

– То есть тебе тоже, да? Ты ведь и сам хочешь им завладеть. Поэтому ты стащил ключ, как только Данте рассказал тебе про панацею.

– Мы используем ключ не во зло.

– Кому решать, что во зло, что во благо?

– Ваш отец сказал…

– Я люблю своего отца, – слова падают как камни. – Больше мне никто и ничто в этом свете не дорого, и я готова на все, лишь бы он вышел на свободу. – Она отводит глаза и принимается разглаживать рукой морщинки на юбке, будто утюгом. – Так кого ты хотел исцелить?

– Перси.

– Твоего друга? – Она вдавливает в матрас кулак. Плечи ее сохраняют гордую осанку, но голова никнет с чем-то вроде раскаяния. – Мне жаль.

– О чем вы?

– Не знаю. Просто жаль.

Не успеваю я ответить, стучит о стену открытая дверь, и в комнату врывается Бурбон с каплями дождя на плечах. Элена мигом встает, едва не своротив на пол фарфоровый тазик. Бурбон швыряет шляпу на кресло.

– Я вам не помешал?

– Вы нашли корабль? – спрашивает Элена.

– Гондолу, – отвечает он. – Проплыть мимо патруля легче на маленьком судне. Монтегю, встань! – рявкает он мне, откидывая полы плаща, чтобы я убедился: он так и не расстался с пистолем в руку длиной. Я, шатаясь и едва не влетев лбом в столбик кровати, встаю. – Скоро рассвет, – Бурбон подхватывает с кресла шляпу и кивком показывает мне на дверь. – Пора отплывать.

Дворец дожей стоит к воде фронтоном, из него тонкими паучьими лапками торчат над волнами доки. К краю одного из них привязана заостренная черная гондола и подпрыгивает на неспокойной воде. Герцог заталкивает в нее сперва Элену, потом меня. Элена вешает на нос фонарь и, не дожидаясь команды, берется за шест. Нам с Бурбоном ничего не остается, как сесть лицом к лицу. У него на коленях лежит пистоль.