Рукотворное море - [49]

Уже потом, много, много позже, у него открылся туберкулез, пошли санатории, больницы, наложен был пневмоторакс, и встала даже угроза торакопластики, при которой щипцами выкусывают человеку куски ребер, чтобы сжалось больное легкое и приостановился кавернозный процесс. На торакопластику он согласия не дал, и, помню, долго над ним висел смертный приговор или, во всяком случае, неизвестность.

Таким образом, с карьерой первоклассного стрелка пришлось расстаться, так же как и с типографией. Тогда стал мой Щипахин инструктором в стрелковом тире, не в таком, где бьют из духовых ружей по опрокидывающимся мишеням, а в большом тренировочном, для стрельбы из боевой винтовки. Но и это было ненамного лучше. Одно дело — быть призовым стрелком, другое — тянуть служебную лямку в каком-то тире. Стихов он уже не писал, женился, развелся, попивал будто, из нашего района он переехал, мальчишеские привязанности сошли на нет, общих интересов не осталось, и мы не виделись месяцами, если не сказать — полугодиями.

Что же касается Фрейдлиха и Крылова-Галича, то ни с тем, ни с другим я и Щипахин не были особенно близки. Фрейдлих даже и не учился с нами в школе, и мы водились с ним, поскольку он по вечерам постоянно околачивался на монастырском дворе. Кажется, он также жил где-то поблизости. Правда, до сих пор я помню наши с ним бестолковые споры, очевидно, обязательные для всех ребят такого возраста: кто удачник, а кто неудачник и вообще что такое судьба и счастье? Кстати, до сих пор я не знаю, как на это ответить. Позже короткое время я учился с Фрейдлихом на литфаке Первого МГУ.

Сколько лет прошло с тех пор, как мальчишеские отношения, дружественные или неприязненные, ушли в прошлое! Каждый жил своей жизнью, мало или совсем не интересуясь другими. Снова нас всех вместе свела война.

У Щипахина в доме, где он жил прежде, оставалась мать, и он перебрался к ней обратно, как только началась война, чтобы быть ближе друг к другу. А я тяжело заболел месяца за полтора до войны. Врачи говорили — осложнение после гриппа. Когда же меня привезли в клинику, то на банке для анализа мочи, поставленной под койку, под своей фамилией я прочитал название болезни, и это означало, по моим медицинским представлениям, конец всему — я мечтал быть писателем, а для меня открывалась дорога в инвалидный дом.

Тем не менее на пятую неделю пребывания в клинике у меня реже стало двоиться в глазах, прекратились кровавые рвоты — их вызывало малейшее движение, я выполз из коматозного состояния и начал двигаться, вернее, шевелиться. Тут наступило двадцать второе июня, и меня спешно нужно было забирать домой, так как клиника переоборудовалась под военный госпиталь.

Возникла естественная проблема: на чем перевозить больного? Санитарные машины клиники уже забрало военное ведомство, мать, встретив на улице Щипахина взмолилась о помощи. Но где бедняге Щипахину достать машину? Слава богу, он кинулся к Фрейдлиху, ну, а тот разве только птичьего молока не мог раздобыть, и вдвоем они перевезли меня домой.

Мир, сотрясаемый войной, был для меня ограничен стенами квартиры. Даже до станции метро во время воздушной тревоги я не мог дотащиться. Я только учился ходить, вернее, переступать, как паралитик, бессильными зачахшими ногами и чувствовал себя не столько беспомощным, сколько попросту лишним на земле, принимающей на себя удары авиабомб, перепаханной танковыми траками. Пока решались их воинские судьбы, Фрейдлих, Крылов-Галич и Щипахин каждый день приходили ко мне поболтать, рассказать новости. К сожалению, эта идиллия продолжалась недолго. Получил назначение в армейскую газету Фрейдлих. Укатил на Южный фронт Крылов-Галич. Остались мы со Щипахиным. Впрочем обо мне нечего говорить, поправлялся я медленно, а вот Щипахин, он был раздражен и мрачен. Я хорошо его понимал: мыслимая ли вещь быть первоклассным стрелком и сидеть в тылу, в подвале большущего здания, откуда во время воздушных налетов даже в бомбоубежище не требовалось бежать, и обучать других, как обращаться с оружием и стрелять по бумажным мишеням…

— Собачья бессмыслица, — говорил он. — Я стрелок-спортсмен и должен следить за тем, чтобы будущие войсковые командиры научились нажимать спусковой крючок, не сбиваясь с цели.

Я сочувствовал ему от всей души, но помочь, как говорится, ничем не мог.

4

Когда вспоминаешь, как выглядела Москва ранней весной сорок третьего года, то на ум приходят не столько очереди у булочных, не мешки с песком, закрывавшие витрины, не те уродливые пятна камуфляжной окраски на многих зданиях, которые должны были обмануть фашистских летчиков, и даже не аэростаты заграждения, похожие на диковинных морских чудовищ. Больше всего запомнился общий непривычно тусклый вид Москвы, точно ее всю прикрыло маскировочной сеткой.

Не помню, откуда я возвращался домой, промерзший до последней косточки, голодный, и на Кузнецком мосту мне встретился Щипахин, согнувшийся в три погибели от холода в своем заношенном сером пальто. Оно надето было поверх ватника и туго перепоясано красноармейским матерчатым ремнем с заржавленной железной пряжкой, как тогда ходили. Зато ботинки на нем были шикарные, американские, почти новые, с двумя никелированными заклепками на каждом, отчего они выглядели особенно крепко и добротно. Через плечо висел у него видавший виды пустой рюкзак. Было еще совсем светло, наверно, не более трех часов дня, и не так, собственно, холодно, мы оба замерзли скорее от истощения, чем от стужи. Очень может быть, что вовсю светило мартовское солнце, да только я его не помню. Конечно, я не совсем оправился после болезни, хотя и ездил на фронт около года. Я все никак не мог полностью разделаться с чувством собственной неполноценности, вызванным скорее не физическим состоянием, а психической травмой. Этим, наверное, объясняется, что в моем сознании по сию пору немного сдвинуты временны́е представления, и весенняя Москва всех военных лет видится мне ощетинившейся, суровой.