Рукотворное море - [48]

Что же касается папы Геннадия, поскольку о нем пришлось упомянуть, то письма и заявления он писал в газеты постоянно, как на службу ходил, не то страдая самой что ни на есть вульгарной графоманией, не то более сложным психологическим комплексом. Придет со своего мясокомбината, где он служил бухгалтером, и сядет до позднего вечера строчить критику на непорядки, жаловаться на нарушения. И что вы думаете, бывало, нет-нет да и попадет в точку, и какая-нибудь газета опубликует его произведение в разделе читательских писем, подстегивая тем самым вдохновенную тягу автора к сутяжничеству.

И хотя это к делу не относится, о предке Крылова-Галича тем не менее стоило вести речь, так как неизвестно, в сущности, что сыграло главную роль в том, как Геннадий совершил свое знаменитое открытие, — унаследованная ли склонность к литературным занятиям, или то, что ему самому была свойственна утомительная въедливость, назойливая обстоятельность, способная взбесить нормального человека.

В общем, так ли это или иначе, но только однажды на ночевке где-то под Новомосковском или под Мерефой, возле полусожженной школы, Крылов-Галич подобрал обгоревший томик из полного собрания сочинений князя Вяземского, поэта, критика и мемуариста, изданного в конце прошлого века, и повсюду возил с собой. От нечего делать, на привалах или где-нибудь в землянке при свете каганца из снарядной гильзы, в часы досуга, он доставал из полевой сумки истерзанную книгу и листал ее для успокоения души и чтобы поддержать связь с цивилизацией, к которой он был привержен и от которой его оторвала война.

Сколько десятилетий прошло со дня публикации литературного наследства князя Вяземского, но никто, должно быть, до Крылова-Галича так прилежно, пристально не вчитывался в забытые страницы. Среди вороха малоценных деловых записей, вроде адресов портных и ветеринаров, медицинских и кулинарных рецептов, между историческими выписками и конспектами дотошный Крылов-Галич обнаружил вкрапления блестящей художественной прозы, полной поэзии, страсти и гражданственных чувств. Упорно отбирая, вылущивая из ничего не значащей шелухи драгоценные строки, он сумел решить сложную головоломку.

О том, как он обнаружил неизвестное сочинение Вяземского, как решал в тяжких военных скитаниях способы прочтения законспирированных записей, как соединял в одно целое их разбросанные частицы, он и написал книгу.

Собственно говоря, ничего необычайного нельзя было усмотреть в том, что историко-литературное исследование привлекло читателей. Теперь такие случаи совсем не редки. Известный пушкинист И. Фейнберг заново прочитал страницы «Истории Петра I» и написал талантливую, увлекательную книгу. Превосходное исследование провел Г. Шторм, изучая полную драматизма судьбу радищевского «Путешествия». К жанру острозанимательных литературных изысканий относятся и работы И. Андроникова, посвященные Лермонтову. Но ждать такого научно-художественного откровения от Крылова-Галича!..

Конечно, не было особой беды, что Крылов-Галич любил обстоятельно рассказывать и обстоятельно выслушивать. Плохо было, что он делал это не от избытка душевности, а, напротив, от полного ее отсутствия. Так, к сожалению, бывает частенько: рассказываешь о чем-нибудь чрезвычайном, очень для себя мучительном, а в ответ какой-то незначительный интерес, неискренние восторги, вялое сочувствие; мне могут возразить: а ты не суйся с исповедью к кому попало, воздержись от неуместной откровенности. Что ж, это, конечно, верно, но Крылов-Галич подчас делал вид, что он именно тот, в ком найдешь сочувствующего слушателя, и этим провоцировал твою откровенность.

Можно не сомневаться, что и Щипахину так же, как мне, не очень импонировали характер Крылова-Галича и его душевные качества. Может быть, на Щипахина произвело особенное впечатление как раз то, что благодаря своей цепкости и скрупулезной наблюдательности наш старый приятель, собственно говоря, однокашник совершил научный подвиг, сумев, как на загадочной картинке, в нагромождении замысловатого рисунка, отчетливо и ясно увидеть, где скрывается олень, а где охотник. Нужно ли говорить о том, что он должен был доказать свою правоту, опровергнуть оппонентов, — словом, стойко бороться за свое открытие. Крылов-Галич успел проделать все в кратчайший срок, сразу после конца войны. И тем не менее как человек он нравился мне теперь меньше, чем тогда, когда мы были молодые.

3

Мы знали друг друга давно, со школьных лет, мы жили в одном квартале, если путаницу московских переулков между двумя старинными улицами, радиально сходящимися к центру, можно назвать кварталом, и средоточием его для всех мальчишек был заброшенный монастырский двор, где мы играли в футбол и в городки, а когда стали постарше, хороводились с девчонками, и кое-кто из них, да и из нас тоже, лишился невинности на холодных могильных плитах бывшего здесь когда-то монастырского кладбища. По-настоящему, собственно, я дружил только со Щипахиным, и дружба наша сохранилась и после того, как он пошел работать в типографию, примыкавшую тыльной стороной к монастырскому двору. Мы продолжали с ним дружить, потому что нас связывала не только школа. Мне нравилась его необычайная для мальчишки самостоятельность. Он писал тогда стихи, очень странные, как теперь мне помнится, но какие-то свои, по-моему, даже не подражательные, и на все ему было наплевать. Он был очень спокойным, сдержанным парнем, не любил ни притворяться, ни прикидываться, что он представляет собою нечто большее, чем был на самом деле; во что верил — в то верил, что думал, то и говорил. И делал он всегда то, что хотел, — отца у него не было а мать разве только не молилась на своего Жорку. Не вытанцовывалось у него с наукой — ну и черт с ней, профессором он быть не собирается. В тот год, когда его исключили из школы и он пошел работать в типографию, он увлекался стрелковым спортом, и ему гораздо важнее было, сколько очков он выбьет на предстоящих стрельбах, чем отметки в четверти, и самым важным для него было то, что в какой-то там команде мальчиков он считается лучшим стрелком. И действительно, вскоре он стал даже чемпионом не то какого-то клуба, не то московских и юношеских команд.