Рукотворное море - [47]

— А что это значит «пунисты»? — спросил Крылов-Галич. — У нас в армии о таких не слыхал.

Щипахин стал объяснять, что пунисты — это, проще говоря, примаки, люди, попавшие в окружение или отставшие от своих частей. В отличие от большинства оказавшихся в немецком тылу, эти не стремились пробиться через линию фронта, не искали партизанских отрядов. Все долгие месяцы немецкого засилья они прятались в пунях для сена, и сердобольные хозяйки, оставшиеся без мужей, опекали их как могли, кормили и холили. Их еще и «болотниками» звали, потому что те, кто был потрусливее или не умел угодить хозяйке, скитались по болотам и совсем оскотинели.

Физически эти люди уцелели, а душевно, сами того не заметив, давно были раздавлены. Крикливые, склонные к демагогии и вместе с тем к бахвальству, трусливые и отчаянные в одно и то же время, они выползали из своих щелей, как только наши части прорывали немецкую оборону, и были одинаково способны и на безрассудный подвиг, и на безрассудное преступление.

— И такие типы водились в тылу боевых частей? — спросил Крылов-Галич. — Неужели их сразу не приструнили?

Если не считать его двойной фамилии, главной особенностью Крылова-Галича, — правда, не теперь, не сегодня, чего я, в сущности, не знаю, а до последних, скажем, предвоенных дней, — была чрезвычайная обстоятельность, скорее даже дотошность. О крупном ли шла речь или о мелочах, он одинаково был привязчив, придирчив и всегда назойливо выспрашивал подробности, тянул жилы. Причем ни до рассказа, ни тем более до подробностей ему подчас и дела никакого не было. Просто привык выспрашивать, вот и вязался. Он и сам, если приходилось рассказывать о чем-нибудь, излагал свой предмет обстоятельно, надоедливо, многословно, так, что от скуки мухи дохли, пока он добирался до конца.

Зная его бесстыжую цепкость, я сказал.

— Послушай, Геннадий, дай человеку рассказать, как он хочет. Что ты прерываешь его на каждом шагу!

Так вот, в тот момент, когда решалась судьба коровы и скандал с хозяйкой достиг высшего накала, дверь в избу распахнулась, на пороге щелкнули автоматы, и начальник комендантского патруля, который уже наводил порядок на этом участке, произнес:

— Ни с места! Руки вверх! Предъяви документы!

Справка, выданная Фрейдлихом, не произвела на комендантский патруль нужного впечатления, и судьба поволокла Щипахина по таким буеракам и колдобинам, о которых ни он, ни я, ни Фрейдлих и помыслить бы не могли, когда он решил вернуться за оставленным ватником. Арест, угроза военно-полевого суда. На счастье, набежал какой-то военачальник и с ходу забрал его в ударный батальон. На следующую ночь участие в бою, неудачная атака, легкое ранение, снова фронт, на этот раз разведрота стрелкового подразделения, потом он командовал ротой — и здесь предел его военной карьеры.

Мы с Фрейдлихом думали, что расстаемся со Щипахиным самое большее до завтра, а встретились снова через три с половиной года, когда война давно закончилась.

— А какая была корова? — докучливым, дотошным своим голосом совершенно серьезно спросил Крылов-Галич.

2

Не люблю людей равнодушных, впрочем, так же, как и восторженных. В сущности, это две ипостаси сходных добродетелей — высокомерия, пренебрежительности, вздорных суждений, склонности легко сотворять себе кумира и столь же легко низвергнуть его.

Сейчас, когда прошло столько времени, мне не вспомнить, мать ли Геннадия носила фамилию Крылова, а отец был Галич, или папа Крылов пользовался псевдонимом Галич, когда писал письма и заявления в газеты, — с тех пор как мы знали Геннадия, он всегда был Крылов-Галич, и ни ребята в школе, ни преподаватели иначе его не называли. Эта двойная фамилия придавала Геннадию особый вес, блеск или, во всяком случае, преимущество перед остальными, вызывала у всех, кто его знал, и насмешки, и в то же время повышенный интерес к его личности.

Пожалуй, только на Щипахина двойная фамилия Геннадия не производила впечатления. Он попросту не замечал ее необычайного аристократизма. «Нуднейший фрукт» — вот и все, что говорил о нем Щипахин. Тем больше он был поражен, что именно Крылов-Галич совершил великое открытие и даже написал об этом целую книгу, читавшуюся как детективный роман. Щипахин слышал о ней у себя в Ташкенте, а когда возвращался в Москву, прочитал ее в поезде, взяв у соседа по купе. И все те дни, которые Щипахин жил у меня, до встречи с остальными приятелями, он не мог успокоиться и мне не давал покоя: неужели этот наш Крылов-Галич совершил замечательное открытие? Не его папа и не какой-нибудь однофамилец? Тот самый Крылов-Галич, которого мы все так хорошо знали?

Простодушному, бесхитростному Щипахину казался феерическим, нет, попросту говоря, сногсшибательным успех Крылова-Галича. При этом Щипахин начисто забывал, что у него у самого, если не говорить об успехе, судьба сложилась не менее удивительно. Полностью освобожденный от воинской службы из-за туберкулеза, со спущенным незадолго до войны пневмотораксом, он прошел с пехотной частью до самого Одера как заправский вояка.

Вот почему Щипахин с нетерпением ждал вечера, когда мы все должны были впервые встретиться после войны у нашего неунывающего Фрейдлиха, как всегда, чертовски занятого, как всегда, обремененного массой служебных и общественных обязанностей.