Рукотворное море - [45]

— Пробуй первая.

Уши Спиридоновой покраснели. Глаза ее сузились. Что делать? Этого она не ожидала. Солдаты, вздыхая, поглядывали на кашу. Спиридонова подошла к столу и взяла ложку.

— Каша, — сказала она и старательно улыбнулась. — Я есть не хочу. Кушайте. Хорошая каша. — Ей казалось, что немец плохо ее понимает. Она погладила себя по животу. — Я сытая. — Она сказала это как можно проще и приветливей.

— Пробовать! — сердито приказал офицер. Спиридонова тряхнула головой и взяла ложку. Отступать было поздно.

Офицер подозрительно следил за ней. Выхода не было. Все кончено. Спиридонова поднесла кашу ко рту. Спазма сдавила горло. Она не могла сделать глотка. Офицер продолжал смотреть на нее. Солдаты ждали. Спиридонова закрыла на секунду глаза и быстрыми, мелкими глотками проглотила кашу. Один из солдат зевнул. Ему хотелось есть. Он зевнул, как дрессированная собака, перед которой положили кусок мяса и запретили трогать. Офицер засмеялся. Он что-то сказал своим солдатам по-немецки, солдаты задвигались и дружно принялись за еду.

Когда Спиридоновой стало плохо, немец приказал вышвырнуть ее из избы. Один солдат поднялся, сделал два шага к Спиридоновой и остановился. С удивлением и тревогой он обернулся к своим. Офицер побледнел и положил ложку. Второй солдат еще раньше перестал есть. Он сидел, устало уперев локти в стол, и ладонью потирал лоб. Офицер коротко спросил его о чем-то. Солдат молча кивнул головой. Офицер встал, и его стошнило. Затем он выпрямился и дико заорал Спиридоновой:

— Что ты сделал, русский сволочь?!

И Спиридонова засмеялась. Она уже не могла стоять и сидела на лавке, привалясь к стене, и девочка кричала на ее руках, и Колька плакал, потому что боялся офицера, но Спиридонова смеялась.

Теряя сознание от боли и ярости, офицер выхватил парабеллум и пулю за пулей всаживал в женщину и ее детей, покамест в обойме не кончились патроны.

3

И вот теперь Феклушин стоял, и смотрел, и не знал, что делать.

Он мало чего успел изведать в жизни, а все, что изведал, относилось к армии и к войне. Он знал ярость кавалерийского набега, и удивительную умелость саперов, и житейскую хватку пехотинцев. Он знал и танкистов, хотя еще не совсем разобрался в их характере. Он много слышал о партизанах, и ему очень нравилась их борьба. Теперь он встретился с этим новым, многомиллионным родом войск.

И Феклушин пошел из избы молча, на цыпочках, когда Спиридонов поднялся с колен и, нахлобучив шапку, сказал мертвым голосом:

— Едем, что ли?

Они вышли, сели в розвальни, и Спиридонов стегнул лошаденку. С места она взяла вскачь. Но Спиридонов все стегал и стегал ее, точно спешил поскорее отъехать и нагнать врага.

А КАКАЯ БЫЛА КОРОВА?

1

— Господи, Щипахин! Живой и невредимый! — Фрейдлих с удовольствием сжал руками плечи Щипахина и заглянул ему в глаза своими блестящими, нахальными бусинками. — А ведь мы, считай, тебя похоронили.

— Преждевременно, — ответил Щипахин.

Снисходительно посматривая на всех нас, он стоял, чуть покачиваясь с каблуков на носки, с носков на каблуки, такой же, как всегда; мир сгори сегодня, а Щипахин останется таким, как прежде, — спокойным, сдержанным, пожалуй, незаметным, хотя ростом он вытянулся выше всех нас. Говорят, что скромность — ширма для бездарности. Может быть, это и так, но к Щипахину, при всей его скромности, это определение, я убежден, не относится.

— Послушай, Жорка, но что же все-таки случилось, когда ты вернулся за своим дурацким ватником? — снова спросил Фрейдлих. — Толком мы так ничего и не знаем. — Он оглянулся на Крылова-Галича. — Понимаешь, мы до места еще не добрались, а он ватник оставил в ночевке. Я говорю: «Ну и черт с ним, с этим ватником! АХО тебя обмундирует». Нет, кинулся обратно как скаженный и исчез. Представляешь? Ехали вместе, и вдруг — бац, нет человека!

— Бывает, — сказал Крылов-Галич.

О том, что Щипахин жив, мы знали давно. Однако собраться вместе нам пришлось впервые после войны, и Фрейдлиха, в отличие от Крылова-Галича, не переставало, как видно, забавлять все, что случилось со Щипахиным.

— Я просто не знал, что и делать, — продолжал он удивляться. — Ведь он места себе не находил. — Фрейдлих ткнул большим пальцем в мою сторону. — Считал себя во всем виноватым. Мы потом всю деревню переворошили. Никто про Щипахина и не слыхивал. Были, говорят, какие-то пунисты, нагрянул патруль!.. Какой патруль, чей патруль? Подразделение, поддерживающее порядок в тылу? Ни один черт не знает! У тебя же справка была, — обратился он к Щипахину, — направляется человек на работу в редакцию армейской газеты, все честь по форме. Признаться, я даже ненароком… как бы это выразиться поделикатнее… ну, скажем, что ты передумал и подался назад.

— Куда назад? — не с насмешкой, а, пожалуй, с угрозой в голосе на этот раз спросил Щипахин.

— Ну, домой, восвояси.

Вот теперь Щипахин рассмеялся. Не отвечая, он подошел к серванту, где стояла выпивка в ожидании, когда накроют на стол, налил себе водки и выпил, не закусывая.

— Хозяйку в Люшеве помнишь? — спросил он затем Фрейдлиха.

— Хозяйку? А черт ее знает. Да их десятки прошли у меня за время войны! Буду я помнить каждую хозяйку!