Рукотворное море - [43]

— Кого спас?

— Ребят спас. Четыре человека. Шум какой там был, ты бы послушала.

— В шахте… — Ида поежилась.

— От пустяка досадно помереть, от бессмысленности. А так, если случится…

— Ну, знаешь, — сказала Ида, — я думала, ты взрослый человек.

— Ты переменилась, — заметил Желдырев.

— Что ты сказал?

— Мне кажется, ты переменилась.

Ида задумалась.

— Время переменилось. Мне просто страшно подумать, что в шахтах еще случаются катастрофы. Может быть, это старость, я не знаю…

— Ну-ну, слава богу! Ты лучше скажи, что вы думаете в Горловке натворить? — засмеялся он.

— О, мы у вас будем фруктовые сады сажать, — воскликнула Ида, — в Горловке! — И замолчала.

Николай оперся о край стола, чтобы встать за яблоком, и вскрикнул:

— Черт! Кто сюда булавку подсунул?

— Какую булавку?

На ладони выступила кровь. Николай поднес руку ко рту.

— Вот, — показал он и пошел к шкафу.

— Куда же ты? — спросила Ида.

— Руку прижечь, ну ее к черту.

— Что?

— Укололся, — закричал Николай, — хочу йодом помазать.

Ида засмеялась.

— Заражения боишься?

Он смущенно достал пузырек, густо помазал ладонь йодом и ничего не ответил.

РОД ВОЙСК

1

Дорога, укатанная передовыми частями, ползла на запад, в ту сторону, откуда слышался неторопливый артиллерийский разговор. Вдоль дороги висели оборванные, обледенелые провода, стояли покосившиеся, иногда неправдоподобно расщепленные телеграфные столбы. Лес по обе стороны дороги местами выглядел так, точно его обдуло огненное дыхание: над свежим снегом поднимались черные каркасы деревьев, расхлестанные проволочные кусты и пни, обугленные, как головешки.

Кавалерист Феклушин возвращался в свою часть из госпиталя. Он был молодой, веселый, жизнерадостный, и ему осточертели госпитальная бездеятельность, гурьевские каши, клюквенные кисели и пижама с белыми обшлагами.

Сидя в розвальнях спиной к лошади, он долго глядел на одинокое дерево, напоминающее остов зонтика, с которого буйным ветром сорвало черный шелк. Дорога в этом месте пролегла по опушке, и пока они не въехали в густой лес, Феклушину хорошо было видно это обидно-жалкое дерево, пострадавшее от войны.

— Здорово, видно, у вас повоевали, — сказал он.

— Повоевали, как же, — спокойно ответил возница, заросший по глаза черной кудрявой бородой. — Прошлый год и мыслей об этом ни у кого не было. Жили — играли. Как отсеялись, начали строиться да на свадьбах гулять. А в лесах волк плодился. И никто об этом не думал, почему такой урожай. Набросали на лужках отравы, сходили на облаву пару раз и живут — играют. А за волком четверолапым пошел двуногий, видишь — какой. А такого отравой не возьмешь.

— Ну, брат, это фантазия головы, — рассудительно сказал Феклушин. — Если война, при чем тут волки? А если волки, при чем война? Ты не поп и не барышня, должен знать, где пряник, а где навоз.

Возница посмотрел на Феклушина, и глаза его блеснули. Однако под бородой не видно было, смеется он или нет.

Потом Феклушин рассказывал, как его ранило. Возница слушал спокойно. Видно, за время войны он ко всему привык — и к страшному, и к смешному. И Феклушина разозлило это равнодушие возницы. Что за человек такой? Закутался в бороду, поди разберись!

И Феклушин подозрительно спросил:

— А ты почему не воюешь?

— Медицинская причина, — равнодушно ответил возница. — Грыжа у меня.

— Грыжа? А документ есть?

Возница сунул руку за пазуху и вытащил клеенчатый бумажник.

— Ладно, можешь не показывать, — сердито сказал Феклушин. — На черта ты мне сдался! Только я скажу, поскольку ты сам дубковский, есть люди в вашем селе не тебе пара, борода крученая. Про Спиридонова слыхал? То-то. Это человек! Собрал отряд, ушел в лес, сжег три моста, забросал гранатами карательный отряд, сам сходил в германский штаб, принес портфель свиной кожи. Вот ясный человек. А ты так, житель между небом и землей… Эх, хотел я с ним встретиться, да не пришлось. В городе сказали — поехал в Дубковку, к семье. Может, там встречусь.

— Для чужого удовольствия Спиридонов не станет разговаривать. У вас дело к нему, нет? — спросил возница.

— Какое у меня дело? Еду из госпиталя. Просто хотелось познакомиться. Мы, кавалеристы, народ веселый, лихой. Нам без живого слова не житье. Пехота — та больше смотрит в корень: заботлива, словом, как бы устроиться поскорей. Артиллеристы — это народ ученый, не подступить. В финскую кампанию попал раз к батарейцам на передовые, так у командира дивизиона в землянке никелированная кровать и матрац с пружинами. Вот у танкистов какой характер, не разберу. Не то они чересчур сурьезные, не то им и черт не брат. Каждый род войск имеет свой характер. А нам, кавалеристам, что нужно? Душевный разговор, гармошку, если можно, ну, и в зимних условиях вина сотню граммов. Держись, немец! Ты-то сам дубковский?

— Ну, дубковский, а что?

— Что ж ты такой, как бы вареный?

Возница взглянул на Феклушина и взмолился:

— Не умею я долго разговаривать. Едешь ты — ну и езжай, как в трамвае. Ей-богу, пытает, пытает, тьфу! — Он нагнулся и сплюнул на обочину дороги.

— Ладно, не рыдай. Тебе военный комендант спытает, — обиженно сказал Феклушин.

В полусожженных Дубках, во дворе дома возницы, толпился народ. При виде хозяина люди замолчали, и сейчас же с крыльца, спотыкаясь, сбежала седая женщина в мужском драповом пальто. Всхлипывая, она припала к плечу возницы.