Рукотворное море - [147]

Отдыхала в санатории красавица киноактриса, милая и скромная, точно стесняющаяся своей известности. Два срока прожила жена знаменитого конструктора, не молодая, но эффектная; она не выходила из комнаты, прежде чем не покроет лицо тонким золотистым кремом, придающим коже таинственный коричневатый оттенок. На каникулы приваливали смешные, суматошные студентки: тоненькие, целомудренные девочки с косичками, толстушки-хохотушки, наполнявшие санаторий птичьим щебетом.

Очень славные девушки были среди обслуживающего персонала. Например, черненькая, с большущими глазами Надюша Ковалева из физиотерапевтического кабинета, — косички, перевязанные красными ленточками, торчали у нее в разные стороны, изогнутые, точно маленькие рожки. Или ее подруга, массажистка Клава, с которой вместе жили в санаторном общежитии в деревне Раменки, — коротко стриженная, узкобедрая, с мускулистыми руками и низким, почти мужским голосом.

Одни женщины уезжали, приезжали другие. Надюша Ковалева оставалась. И Клава оставалась.

А для этого детины в зеленой лыжной куртке не существовало никого, кроме никудышного бесенка с кукольной мордочкой, капризного и вздорного. Черт бы ею взял, этого Виталия! На других женщин он просто не глядел.

У мужчин лечебная гимнастика не пользовалась успехом, а женщины — и молодые, и те, что постарше, — почти все сходились к Виталию по утрам в холодный физкультурный зал. Было даже что-то величественное, олимпийское в поразительной малоподвижности Виталия, в его отрешенности от мелкого мира гимнастических занятий. Было в нем что-то от красивого негра с плаката — толстые, чуть вывернутые губы, чуть сплюснутый нос, смуглота постоянного загара. Коротко стриженные курчавые волосы его открывали высокий лоб, лоб мыслителя и правдолюбца! И эта всепокоряющая снисходительность во взгляде! Эти вежливые, безразличные карие глаза! Он показывал упражнения с ленцою, кое-как, точно снисходил с высоты своего величия, и пренебрежительно застывал, скрестив ноги у стола для пинг-понга, отодвинутого к стене. Тем не менее при всей отрешенности, вялости, неповоротливости, движения Виталия были изящны и пластичны. Еще больше он напоминал, когда вел урок лечебной гимнастики, большого, сытого зверя, потягивающегося перед тем, как свернуться клубком в своем логове.

Изредка он начинал считать, чтобы не нарушался ритм: «И ра-аз, и два-а! И ра-аз, и два-а!..» Голос у него был противный, нудный, но женщины оживлялись, призывно загорались их разноцветные глаза. То одна, то другая просила умоляющим голосом: «Ах, Виталий! У меня не получается. Ну, покажите, покажите, как нужно делать. Ну, пожалуйста, я не понимаю!..» Он поправлял которую-нибудь из них, заставляя больше изогнуться или вытянуть руку, грубо, без стеснений, касаясь напряженного тела. И женщина покорялась ему безропотно, с наслаждением обмякая под его загорелыми, толстыми лапами, точно отдаваясь под его власть. Виталия и это оставляло безразличным, он притрагивался к ней так, словно касался дерева или камня.

Весь день его окружало призывно-любовное воркование, взволнованные возгласы:

— Когда откроется библиотека, Виталий?

— Скажите, Виталий, вы пойдете с нами на лыжную прогулку?

— Виталий, а Виталий, что сегодня в кино?

— Виталий, где взять мячик для пинг-понга?

— Где же вы, Виталий? У меня оборвалось лыжное крепление!

Где бы он ни появлялся, весь день то здесь, то там звучали, звенели, звали его нежные голоса: о Виталий!.. А он ходил среди благоухающего женского цветника, ко всему равнодушный, бесчувственный, снисходительно отвечал на вопросы, чинил лыжные крепления, беспрекословно выполнял просьбы и капризы, одинаково внимательный ко всем, одинаково предупредительный и одинаково ко всем холодный.

Помимо занятий лечебной гимнастикой, Виталий следил за исправностью спортивного инвентаря, приклеивал сбитые наклейки на бильярдных килях и после мертвого часа открывал библиотеку в жарко натопленном подвальном помещении, где от котельной пахло нагретым железом и углем. Жил он в главном корпусе санатория, в комнатенке на лестничной клетке под чердаком. Хоть бы раз он сделал попытку зазвать к себе какую-нибудь прелестницу. Куда там! Он выполнял свои обязанности культурника на высоком моральном уровне. Никого из женщин не существовало для Виталия, кроме его Мусеньки! Посмотришь на такого, и на душе становится немного скучно, немного досадно, немного смешно. Что касается женщин, то великолепное безразличие Виталия ко всем житейским соблазнам еще сильнее их подзадоривало.

Иногда он совершал вылазку с кавалькадой пестрых лыжниц. Но и тогда он был молчалив, спокойно-предупредителен, бесстрастен. В сущности, до отдыхающих ему и дела не было. Если его спрашивали, он показывал, как делается поворот «телемарк», как подниматься по склону «елочкой». Встав на лыжи, защелкнув замки креплений, с неожиданной легкостью он несколько раз подпрыгивал на месте, пробуя, как сидят лыжи, и отряхивая налипший снег; затем уходил вперед легким, широким шагом. Ему кричали: «Виталий, куда вы?!» Он не отвечал. Вскоре все же он возвращался, протоптав лыжню для своих спутниц. Ни слова не говоря, он поворачивался в рыхлом снегу, энергично вышлепывая лыжами многолучевую звезду, или проделывал поворот в два приема, широкими и сильными движениями высоко поднимая и поворачивая на сто восемьдесят градусов сперва одну ногу, потом другую. Он пропускал затем мимо себя всю команду и снова, обогнав ее, уносился вперед.