Рукотворное море - [146]

В станционном буфете они встретились с Масловым и его товарищами. Василий Васильевич заказал бутылку ситро, яичницу и бутербродов, и все сели за общий стол. Васька сел у самого края. Официант, подняв над головой поднос, подал бутерброды, потом принес яичницу. Василий Васильевич положил на Васькину тарелку порцию яичницы и сказал:

— Ешь, Василий Васильевич.

Он налил в стаканы ситро, чокнулся своим стаканом с Васькиным, но с другими чокаться не стал. Васька выпил немного и поставил свой стакан.

— До дна, — сказал ему Василий Васильевич.

— Больше не хочу, — сказал Васька.

Механик выпил ситро, потом перелил в свой стакан из Васькиного, и тут подошло время садиться в вагон.

Они вышли на платформу. Падал редкий снег. Когда налетал ветер, с крыши и карнизов станции вдруг начинало сыпать колючей снежной крупой. Василий Васильевич остановился у подножки вагона, протянул Ваське руку и сказал:

— Прощай, Василий Васильевич. Не поминай лихом. Может, когда-нибудь встретимся.

Он обнял Ваську, поцеловал его и поднялся в вагон.

IX

Васька Куприянов продолжал ходить в шестой класс, слушать о членистоногих и о прямых углах. Рядом на парте сидел Петька Лошкарев, которого восхищали все эти истины. Он удивлялся тому, что у мухи такой сложный глаз, зачитывался «Капитанской дочкой», приставал к Ваське Куприянову, чтобы тот объяснил ему такую непонятную вещь, как две параллельные, которые никогда не могут сойтись вместе.

Теперь, после отъезда Василия Васильевича, Васька не мог ходить в гараж и поэтому особенно скучал в школе.

Он все же не выдержал и однажды пошел в гараж, но его увидел заведующий и прогнал.

Васька похудел, помрачнел. Куприянова боялась, что он заболеет.

А потом как-то утром в выходной день почтальон принес письмо Куприяновой. Куприянова прочла его, испуганно посмотрела на Ваську и опустила руки на колени.

— Что случилось? От кого письмо? — спросил Васька.

— От механика, от Василия Васильевича.

— Да ну! — закричал Васька. — Что же ты молчишь? Что он пишет?

— Он тут и тебе пишет. Он тебя зовет к себе, в Свердловск. — Она покачала головой: — Нет, нет, это невозможно.

Васька вырвал у нее из рук письмо и, сев на другую сторону стола, прочел все подряд — и то, что механик писал ему, и то, что писал матери.

Механик писал, что работать его оставили в Свердловске, что дали ему квартиру из двух комнат, что он очень привязался к Ваське и теперь очень скучает без него. Василий Васильевич приглашал Куприяновых переехать к нему, в Свердловск. «Будем жить вместе, — писал он. — Ваську отдадим в техникум, а потом в институт, будет у нас Васька инженером».

Васька бросил письмо на стол, подбежал к матери.

— Мама, поедем, — сказал он.

— Нет, нет, — сказала Куприянова, — это невозможно. Как мы поедем? Он нам чужой человек.

— Он не чужой.

— Нет, нельзя ехать. Я не могу…

Васька снова сел за стол, облокотился и положил голову на развернутые ладони. Он не плакал. Он просто сидел так и думал: как бы уговорить мать.

— Ты знаешь, — сказал он, — ведь Свердловск — какой город! Там даже театр есть. И опера есть. И ты там на работу поступишь.

Васька придумывал самое заманчивое, что, по его мнению, могло ее убедить. Она слушала молча, и Ваське казалось, что она согласится и поедет в Свердловск, что они будут жить вместе с Василием Васильевичем.

— Ну, едем, мама? — спросил он и кивнул головой, опережая ее ответ.

— Это невозможно. Нет, нет, — сказала она.

Васька замолчал, подумал, потом сказал:

— Тогда пусти меня одного.

Куприянова заплакала. На этот раз она не сказала «нет». Она заплакала, а Васька, понимая, что она его отпустит и что ей страшно тяжело будет отпустить его одного, стал ее утешать, стал уговаривать.

— Главное, ты не плачь, — говорил он. — Ты послушай: я поеду сперва один, устроюсь, посмотрю, как и что, а потом тебе напишу, и ты приедешь. Может, там мы квартиру достанем? Ведь Василий Васильевич — такой человек, он обязательно что-нибудь придумает. Его тоже надо пожалеть. Одинокий человек. О нем надо тоже подумать. Ну, на месяц я поеду вперед. А потом ты обязательно приедешь. Может, даже раньше. Мама, ну скажи что-нибудь?

Он еще долго говорил, и долго мать ему не отвечала, а потом она постаралась успокоиться, вытерла слезы и сказала:

— Ну что ж, попробуем. Поезжай. А там видно будет.

ЛЮБОВЬ? А ЧТО ЭТО ТАКОЕ?

Неприятно было смотреть, как этот высокий, здоровенный детина в обвисшей зеленой куртке покорно склоняет свою могучую шею перед крикливой, кокетливой девчонкой. Возникало ощущение, что высокое мужское достоинство, — да что говорить о достоинстве, всю свободу мира! — отдает он этому тщеславному ничтожеству. Неужели так опустошительна любовная страсть? Кто бы подумал, что мужская верность может выглядеть столь унизительно!

В большом подмосковном санатории в тот зимний сезон среди отдыхающих было много привлекательных женщин. Большинство из них съехалось сюда не столько для лечения, сколько поразвлечься, походить на лыжах. Они меняли туалеты, щеголяли в черных, красных, оранжевых брючках в обтяжку, веселились беспричинно, изнемогали от безделья. Одна была тихая, лукавая, гладко причесанная: в своем темно-синем лыжном костюме с капюшоном, отороченным белым мехом, она походила на моложавого, хитрого гнома, все знающего, все понимающего, способного все простить. Другая, некрасивая и вместе с тем соблазнительная, часто надевала платье с плиссированной юбкой, переливающейся всеми цветами радуги. Пышное оперение, а во взоре — тоска. Противоречивость в мыслях, поступках, обличье, — что может быть заманчивее? У третьей, рыжеватенькой, прежде всего бросалось в глаза игривая челка: она смотрела через нее, как через тюремную решетку: приди и спаси меня! Четвертая носила высокую прическу, старинные серебряные украшения, ее широко расставленные светлые глаза были невинны и доступны.