Рудобельская республика - [89]

— А, пся крев… — И он наотмашь огрел старика по спине. — Панове, то есть комисаж, большевик! — аж захлебывался Гатальский.

Фурманку с больным Левоном Одинцом завернули назад. Почти час продержали на морозе у гмины. Потом два конных конвоира погнали на Глусский шлях.

Мороз неистовствовал: трещали в лесу сучья, дорога скрипела как немазаная телега. Заиндевевшая кобыленка выдыхала столбы густого пара и еле трусила. Конвойных в седлах здорово донимал холод. Они подгоняли Петрову лошадь ударами плетей, но у той запалу хватало только на несколько саженей, она снова, как в полусне, переваливалась с боку на бок.

В поле мороз припекал особенно люто. У старого Петруся заиндевели усы и борода, руки, как грабли, еле удерживали вожжи. Он прислушивался, дышит ли Левон, и мысленно уже распрощался с ним: если сразу не пристрелят, то заморят голодом и холодом.

В такую стужу и у здорового еле душа в теле, а этот чуть дышит.

В Глусск приехали ночью. Тифозного побоялись пускать в гмину и пастерунок[35] при волости. Опять долго держали во дворе, а потом вышел высокий как жердина полициант, посветил карманным фонариком, открыл дверь длинной пустой конюшни и приказал «комиссара» положить туда.

— Это как же живого человека в такой мороз? — аж задрожал Петрусь.

— Мильч, мильч, пся мать! — закричал полициант.

Старик выгреб из кошевки сено, расстелил его в углу, вздрагивая от глухих рыданий, помог племяннику дойти до этого смертного ложа, прикрыл рядном, перекрестил, как покойника, и, глотая слезы, тихо сказал:

— Прощай, Левонка.

Заскрипели большие двери, лязгнул и заскрежетал засов. Петрусь вскочил в пустые сани, стеганул вожжами заиндевелую лошадь.

Наутро, когда совсем рассвело, начальник жандармерии приказал вывезти и закопать большевика, чтобы, случаем, не разнеслась зараза.

Через несколько минут пришел тот самый длинный полициант и доложил:

— Он живой. Пить просит.

— Ишь ты, живой? — аж привстал начальник. — Подождем до вечера.

И вечером Левон был жив. Не умер и на завтра, и на третий день. Только распухли и почернели на руках пальцы, а ногами он уже не мог пошевелить.

В жандармерии только и разговору было про живучего рудобельского комиссара, ходили поглазеть на него. Левон тихо стонал и бредил в горячке, звал Ульяну, просил дядьку Петра погонять живей. Когда скрипели двери, он умолкал и только тихо-тихо просил пить.

На третий день в конюшню зашел сам начальник. Он приказал поднять рядно. Полициант кнутовищем сдвинул его с Левона. Почерневшие пальцы не двигались. Но комиссар все-таки жил. Это ошеломило начальника. Трое суток на таком морозе не протянул бы и здоровый человек, а этот подняться не может, а живет. И начальник приказал сейчас же отвезти арестованного в Бобруйск и сдать в больницу: «Просто для интереса, для опыта. Что за лошадиное здоровье!»

Полицианты здесь же, у волости, подхватили фурманку, подогнали ее к конюшне, взвалили Левона на сани и повезли. Обмороженные руки и ноги дергали, жгли, ныли, как свежие раны. Левон кусал губы и молчал, ожидая конца — единственного избавления от нечеловеческих мучений. На морозе жар спадал, и он думал про Ульяну, где она, что с ней? Хотя бы ее не тронули. Вспоминал товарищей: как там завершился бой, кто уцелел, а кто землю парит? Слышал только, как гремели орудия, гудели пожары в селах, знал, что партизаны отступили в лес. А что дальше?

«А дальше, — думал Левон, — околею в эту стужу от сыпняка, голода и холода, вывернут из саней в канаву, как падаль, вот и все». На смену отчаянию приходила надежда: «Не может быть, чтобы все. Надо продержаться хотя бы до Бобруйска. Может, из больницы удастся связаться с товарищами. Там же наверняка кто-то остался в подполье. Только б выдержать…»

И Левон напрягал последние силы, ровнее дышал, прислушивался, как стучит сердце, как долго и нудно звенит в ушах. Он то проваливался в мерцающий мрак, будто на дно бездонной реки, то снова выплывал, слышал, как скрипят полозья и позванивают подковы по настылому снегу.

До Бобруйска он все же продержался. В больницу приехали ночью. Попытался встать, но так и шмякнулся навзничь — ноги были как чурбаны.

Санитары внесли Левона в коридор, хотели стянуть сапоги, но они примерзли к ступням. Руки в тепло зашлись, будто тысячи иголок загнали под ногти. Конвоиры позвали доктора, что-то ему говорили, писали какую-то бумагу и, грохоча сапогами, вышли из больницы.

Как только закрылись двери, невысокий подвижной доктор моментально очутился возле больного. Над Левоном наклонилось молодое лицо с жиденькой бородкой, сквозь толстые стеклышки очков удивленно глядели большие темные глаза.

— Откуда? Фамилия? Имя? По батюшке?

Левон еле слышно отвечал.

— Значит, из Рудобелки? — переспросил Морзон. — Придется спасать, Левон Ефимович, — утешал доктор.

Морзона знали не только в Бобруйске. Молодому хирургу верили, на него надеялись в каждой волости, в каждом селе уезда. «Коли доктор Морзон не справится, то и боже не поможет, — говорили в далеких и близких селах. — Очень уж свойский человек. Видать, не панского рода».

Владимир Осипович всю ночь не отходил от Одинца. Больному ставили банки, обкладывали грелками, поили горячим молоком, растирали тело и делали уколы. Почерневшие руки нестерпимо болели, нога горела огнем и колола тысячами иголок. Доктор качал головой и зло бурчал какие-то непонятные слова: