Рудобельская республика - [90]

— Вандалы, гунны, узурпаторы! Что они с человеком сделали! А ведь Геркулес был. — Потом повернулся к Левону: — Мне приказано вылечить вас. Вылечить и отдать жандармерии. Оплети горшок и отдай дураку разбить. От горячки и сильной боли Левон не все слышал и не все понимал из того, что говорил доктор. Он уже поверил в его доброту и справедливую силу.

— Только придется оперировать, может, даже отнять ногу. Вы согласны?

— Хоть зарежьте, лишь бы не мучиться, — процедил Левон.

На другой день понесли Одинца на операцию. Нога и пальцы были синие, как переспевшие сливы.

— Ампутировать.

Доктор и его ассистенты поражались выносливости и терпению этого человека. Чтобы не началась гангрена, пришлось отнять левую ногу чуть пониже колена, ампутировать пальцы на другой ноге и на обеих руках.

— На селе это уже не работник, однако жить будет, — сочувствовал и вместе с тем радовался Морзон.

Когда Одинец немного отошел, к нему на койку подсел доктор:

— Ну, как себя чувствуем?

— Полегчало трошки, — кивнул Левон.

— Да и вы полегчали, пришлось слегка укоротить вас. Что танцевать будете, не обещаю, а на костылях нынче многие ходят. Вы молодец, Левон Ефимович: такое не всякий металл выдержит.

— А рудобельский большевик вынес. Теперь таиться нечего — продал, сука шляхетская. Так что вы, доктор, возле меня не сильно хлопочите. Все равно крышка.

— Не городите околесицу, товарищ Одинец! — взорвался доктор и выскочил из палаты.

Одно слово «товарищ», а как оно обрадовало Левона, как захотелось верить в спасение, надеяться на этого маленького юркого доктора!

Одинец тогда еще не знал, что в 1917 году доктор Морзон работал в Земском союзе вместе с Михаилом Васильевичем Фрунзе. Затем переехал в Бобруйск, стал председателем демократической земской управы, все время помогал подпольщикам и партизанам. Не знал Одинец, что совсем недавно белополяки арестовывали Владимира Осиповича.

Теперь одно слово «товарищ» было подобно паролю, по которому свои узнавали своих, верилось, что доктор Морзон выручит его.

Левон лежал один в крохотной палате. Тосковал в одиночестве, хотелось поговорить — возможно, узнал бы что-нибудь о своих, а видел он только санитарку, сестру, искусно делавшую перевязки, чтобы не причинить ему боль; порой забегал доктор и радовался, что бедолага идет на поправку, что рубцы затягиваются отлично, а температура — близка к нормальной.

— А зайдет кто-нибудь посторонний, лежите с закрытыми глазами и не шевелитесь, — предупреждал Морзон.

Раза два наведывался в больницу поручик из полевой жандармерии, интересовался, не сбежал ли подопытный большевик. Доктор бесстрастным голосом отвечал ему, что положение пациента безнадежное, что вдобавок к сыпняку и обморожению у него тяжелая форма пневмонии. Он водил поручика в палату, поднимал одеяло, демонстрировал забинтованные культи и безнадежно махал рукой. В один из вечеров доктор зашел в палату, прикрыл дверь и тихо сказал:

— Платон Федорович кланялся вам.

Одинец попытался встать.

— Тсс! — приложил палец к усикам Морзон. — Ни о чем не спрашивайте. Лучше слушайте. Сегодня ночью мы распрощаемся. Что бы с вами ни делали, молчите. Запомните, вы — труп, ну и ведите себя, как порядочный покойник. А дальше все будет превосходно.

Когда наступила ночь, во двор тихо въехала подвода и остановилась возле морга. В палате появились два санитара с носилками. Левону стало не по себе, что его в одном белье поволокут на мороз, что впереди какая-то неизвестность. Успокаивало только одно имя — Платон Федорович.

Санитары натянули на него штаны и фуфайку, осторожно положили на носилки, сверху прикрыли простыней и понесли по узким больничным коридорам. Из соседних палат выглянули несколько больных, страдавших бессонницей.

— Что, обмороженный богу душу отдал? — спросил чернявый носатый дед.

— Отмучился! — ответили санитары.

— Царство ему небесное, — перекрестилась женщина, закутанная в одеяло.

От топота и дверного скрипа попросыпались многие больные, они видели, как открывались двери «покойницкой», втаскивали носилки, как выходили оттуда санитары.

Однако никто не видел, как другим ходом Платон Ревинский и Шолом Агал вынесли из морга Левона Одинца, уложили его на сани, укутали одеялами, прикрыли сверху кожухом и по темным переулкам и пустырям перебросили за переезд на квартиру старого железнодорожника Владимира Стрелле.

А поутру вся больница знала, что ночью умер обмороженный комиссар.

В морге лежал труп искалеченного поездом человека с забинтованными культями, как у Одинца.

Партизан набилось в каждую хату полным-полно. Сушились свитки, онучи и рукавицы. В углах тускло поблескивали запотевшие стволы винтовок. Спали вповалку на полках, на печи, на полу, бредили и метались, командовали и всхлипывали спросонья.

Днем и ночью за селом ходили дозоры, а вокруг шумела заиндевевшая темная пуща. На дубах шелестела прошлогодняя листва, ветер гнал столбы снежной пыли, по самые крыши заметая обомшелые, покосившиеся хатки.

В Грабье обитала одна голытьба, а у бедноты всегда просторно и найдется место путникам и ночлежникам. Вот пока что и обретались здесь оба рудобельских отряда. Грабьевские хозяйки сажали партизан за стол, ставили чугун бульбы, миску квашеной капусты или толченое льняное семя.