Рудобельская республика - [75]

— Дома, батя, долго не задерживайтесь.

— И скатерть-самобранку свою не забудьте…

— Эх, и поужинал тогда, словно у мамки побывал, — вспоминал румяный хлопец с белыми бровями.

— От твоей будки и так прикуривать можно.

Все смеются, сконфуженно улыбается и розовощекий хлопец.

Роман Соловей долго прощался с сыном. Пытался проглотить тугой комок и молчал, чтобы не показать слезы. Одно только и сказал:

— Береги себя, сынок, ты же один у меня, да Марылька еще. Только девка что? Выскочит замуж, и хвамилия переведется. Ты уж гляди, не очень лезь на рожон.

— Не беспокойтесь, батя, — весело утешал Александр. — Я заговоренный. Ни одна пуля не взяла. А Максиму и всем нашим передайте, чтобы людей и оружие держали наготове.

Он дал отцу небольшую пачку желтых, шершавых листовок. На них крупными буквами было напечатано:

«Граждане! Темные силы в лице польских панов и легионеров угрожают завоеваниям революции. Все, кому дорого дело революции, записывайтесь добровольцами в Красную Армию для защиты советской власти от белопольских легионеров!

Бобруйский уездный Комитет Коммунистической партии (большевиков).

Военный комиссариат».

— Значит, опять война.

— Защищаться надо. Лезут как мухи на мед. Как-нибудь отобьемся, а там и по загривку дадим.

— Гляди, сынок, сила солому ломит.

— Что же, убегать от них?

— От волка побежишь, на медведя наскочишь. А береженого и пуля бережет.

Они неуклюже обнялись.

…Роман вез домой невеселые новости и заботы: снова надо за винтовки браться. А как же земля? Ждет она рук и ласки, тоскует по звонким и острым лемехам, по семени, по дожинковой песне. Жито как лес возле имения. Коммунары сеяли, бывшие панские батраки. Неужели потопчут его сапоги легионеров и те страшные «таньки»?

И снова думал о сыне. Один ведь у него остался. Костик с Петриком давно чужую землю парят, а он который год все воюет. Кабы не лезла эта погань, жил бы себе дома, хату бы свою как-то сложили, землю получили. Невестка уже была бы, а там, глядишь, и внуки посыпались бы. Такой девки нет, чтобы на Александра не заглядывалась. Вон Параска как сохнет. Да и не диво. Кто на такого хлопца не позарится?

Хоть бы вернулся живым. Старик нащупал за пазухой твердые, шершавые «афишки», подложил под голову короб, хотел задремать, но думы роились словно слепни: «Вот так порадую Левкова новостью! Тот с ревкомовцами и комбедовцами старается в коммуне — столовку устроили, детей кормят даром, людей подбадривают, а тут на́ тебе — снова война, беги и догоняй, стреляй и помирай».

Перед самыми Ратмировичами в вагонной духоте и гаме Роман все-таки уснул.

А в Бобруйске становилось все тревожнее. Военком Прокоп Молокович еле успевал принимать добровольцев из волостей. Приходили в лаптях, с полотняными мешочками молоденькие комсомольцы и вчерашние солдаты в полинявших гимнастерках, в обмотках и шинелях с николаевскими орлами на пуговицах. Надо было разбить всех по ротам, хотя бы кое-как обуть и одеть, необстрелянных — научить держать винтовку, слушаться команд и приказов.

Командиры от темна до темна маршировали с новыми красноармейцами по Березинскому форштадту, учили колоть штыком мешок с опилками и отбиваться прикладом.

В батальон Соловья дали роту добровольцев. Он сам ходил на учения с ними. Отощал и высох на солнце, даже глаза посветлели и запали глубже. На закате возвращались в казарму возле белой церкви, что в конце Минской улицы. Колыхались штыки, клубилась под ногами пыль, и звенела песня, которую всегда запевал командир:

Взвейтесь, соколы, орлами,

Полно горе горевать…

Пели с присвистом, с гиканьем, четко печатая по мостовой шаг.

Июньским утром в Бобруйск прибыл агитпоезд «Октябрьская революция». Приехал Михаил Иванович Калинин. В уездном ревкоме он говорил с коммунистами и командирами Красной Армии о том, что всем советским республикам надо объединиться для борьбы с мировым империализмом, призывал остановить наступление белопольских легионов.

А под вечер красные батальоны двинулись на Шоссейную улицу. У зеленого ресторанчика с затейливой деревянной резьбой над балконом собирались бобруйские литейщики, кожевники и портные. Более подходящего места, пожалуй, в городе и не было: широкая улица могла вместить огромную толпу, а бывший ресторанчик Зельдовича стоял на пригорке и отовсюду был виден.

На балкон вышли молодой чернявый Ревинский, крест-накрест перетянутый ремнями, высокий и широкоплечий Прокоп Молокович и Борис Найман в неизменной кожанке. За ними — невысокий мужчина лет сорока, в клинышке бородки местами пробивалась седина, поблескивали стекла очков. И фигурой и обликом он напоминал сельского учителя или землемера. Толпа сразу же замолчала. К перилам подошел председатель уездного ревкома.

— Товарищи, — начал Ревинский. — Советская страна в опасности! Белые банды Колчака и Деникина пытаются задушить революцию, а мировой капитал вооружил белополяков. Они идут на нас, чтобы отнять землю, фабрики и заводы, чтобы снова превратить нас в подневольных рабов помещиков и фабрикантов. Допустим ли мы это?

— Не позволим! — загудела толпа.

— Стоять насмерть!

Затем вперед вышел Михаил Иванович Калинин. Он заговорил спокойно и тихо. Было слышно каждое его слово. Его спокойствие и уверенность передавались всем. Калинин говорил о разрухе и голоде в республике, о сложном положении на фронтах, но его слова были полны веры в победу.