Рудобельская республика - [74]

— Вам кого, папаша? — по-особенному картавя, спросил часовой. Обличьем он был похож на здешних парней: чернявый, с круглыми цыганскими глазами, щеки, хотя и выбриты, отливают густой синевой.

— Мне ваш командир нужен, товарищ Соловей Лександра. Скажи, сынок, из Рудобелки к нему пришли.

Часовой пропустил старика и показал ему, куда идти. Старик попал в длинный гулкий коридор. Пахло кислятиной ротной каптерки, портянками и воблой. На низкой рыжей двери мелом было написано: «Командир». Старик потянул за ручку, вошел в темную комнату и поздоровался.

— Здорово, батя! — выскочил из-за стола Александр, пожал его тугую, шершавую ладонь и стал помогать спять поклажу с плеча. — Садитесь, батя, отдыхайте, а я мигом.

Перед командиром стоял высокий худощавый парень.

— Так сколько у тебя денег, товарищ казначей?

— Боле чем полпуда набралось. А иначе их не посчитать. Только на эти гроши спекулянты и глядеть не хотят. На соль или жито, может, что выменял бы.

— Красноармейцев обуть надо. Босой боец как конь стреноженный. Бери отделение, пройдитесь по магазинам, по сапожным мастерским. Расскажите, что белополяки наседают. Если не хотят снова подставлять зады под «двадзесце пенць», пусть помогают Красной Армии. Плати, сколько запросят. Ботинки, сапоги — все сгодится. Тебе ясно, Степан?

— Ясно, товарищ батальонный.

— Иди. Чтобы послезавтра все были обуты.

Казначей Степан Герасимович вышел из комнаты.

— Круто, сынок, с людьми разговариваешь.

— Время такое, батька. Крутое время! Белополяки идут на нас. Вильно уже у них, Барановичи заняли, на Минск прут.

— Неужели сюда их пустите?

— Сила у них большая: аэропланы, танки, пушек без счету…

— Что это еще за «таньки» такие? — перебил его батька.

— Это… как вам сказать? Целая железная хата на колесах. Ползет куда захочет: лес — по лесу идет, канава — через канаву прет и лупит из пушек и пулеметов. А ее штыком не пропорешь и пуля не берет.

— И откуда это все на бедный люд берется?

— Откуда? Антанта, батя, ясновельможным панам все это «богатство» для смертоубийства мужика и рабочего подарила. Вот пано́чки и осмелели. Добро свое вернуть надеются.

— А нехай выкусят. Мы и «таньки» ихние, и «маньки» в трясине перетопим. И вы, хлопчики, держитесь.

— Ну, как там дома? — спросил Александр.

— Шершней помолотили трошки.

— Рассказывал мне Найман. Здорово вы их прижали. Жалко, что меня там не было.

— Сами, как видишь, управились. Дружок твой, Максим, головастый мужик, прямо генерал красный! За ружья и старые и малые взялись. Терешка прижмурится на правый глаз — и лупит, и лупит. Про Мануйлу ж слыхал? От его врезал. Ивана только Ковалевича жалко и молодицу его. Не натешились, не намиловались, а уже, бедолага, вдова. Как похоронили Ивана, так через девять ден хлопчика родила. Сказывают, Иваном нарекли.

Александр внимательно слушал новости, словно сам видел старого Терешку, Мануйлу с пистоновкой и всех сельчан. Вспомнилась сиротская свадьба Гэльки с Иваном. Тогда верилось в их вечное счастье. А теперь одна осталась с мальчонкой на руках. И возвратиться некуда. Да такая и не вернется. Он прикусил нижнюю губу, зажмурился, как от боли.

— Вы уж, батя, скажите там, чтобы помогли бедняге. Пускай комбед постарается.

— А то как же. Две коровы и вола с хутора пригнали. Всю ее одежку и целый воз добра всякого Параска притарабанила. Только для нее все это пустое. Плачет. Молчит, а слезы сами льются. — Старик поднял крышку короба, вытащил аппетитный брусок сала, завернутый в холщовую тряпочку, достал комок масла в капустном листе, мешочек семечек. — Старуха с Марылькою тут тебе гостинцев напаковали, так возьми, оскоромься трошки, а то почернел весь на пустой своей похлебке, аж шкура к костям присохла.

— Ничего, на живых костях мясо нарастет.

Александр встал, попросил отца обождать немного, взял гостинцы и вышел за дверь. А когда, через полчаса, шли они по двору казармы, над походной кухней стоял аппетитный запах жареного сала. Старый Роман повел носом.

— Выходит, что и вам какую-то заправку к приварку дают. Смачно пахнет.

— А то как же, дают немножко.

Роман прищурился, хитро глянул на сына:

— Шилом море, сынок, не нагреешь. Съел бы сам, так хоть толк был бы, а каждому и понюхать не достанется.

— Когда-то же сами учили: «Съешь хоть вола — одна хвала, дай понемножку всем на дорожку». Пусть хоть понюхают. — И они направились в сынову боковушку в длинной казарме с отсыревшей и облезлой штукатуркой на сводчатом потолке.

Роман жил у сына почти неделю. Ходил на учения, смотрел, как маршируют «один лапоть, другой бот», шлепают опорки, заслушивался, когда голосистый запевала выводил:

Вы не вейтеся, черные кудри,

Над моею больной головой…

Ему хотелось увидеть певца, но сотни глоток подхватывали песню, вытягивались небритые худые кадыки, веселее топали сбитые каблуки и костлявые ступни, обутые в опорки и морщаки. Он любовался подтянутым, ладным сыном, глядел на крепкие смуглые скулы, на глубоко запавшие глаза.

— Вольно! Разойдись! — командовал Александр.

Красноармейцы закуривали, прикручивали проводом подметки, собирались вокруг командира. Видно было, что он знает каждого: расспрашивал, что пишут из дому, шутил с ними, как равный. Подошел к бойцам и Роман. Красноармейцам поправился старик, они весело хохотали, вспоминая перловую кашу с рудобельским салом.