Ручная кладь - [42]

Детство не баловало послевоенных ребятишек ни игрушками, ни сладостями. Сыт и обут — было критерием благополучия, а конфеты и мандарины — атрибутами большого праздника. Миша провалился в воспоминания, и снова, как кадры знакомого кино, перед глазами замелькали события, словно минуло не несколько десятков лет, а все происходило вчера.

Его отец — Петр прожил недолгую, но насыщенную жизнь. Мише он запомнился человеком упрямым, трудолюбивым и мужественным. Потеряв в боях под Куском ногу, отец не запил, проклиная судьбу, не пошел побираться, а вернулся в родной городок и устроился работать на завод.

После окончания войны восстанавливать город пригнали пленных немцев. Голодные и оборванные вчерашние бравые солдаты рейха, причисляющие себя к представителям высшей расы, ходили по домам тех, кого еще недавно за людей не считали и просили еду. Настрадавшиеся за годы оккупации жители смотрели на попрошаек злобно. Мало у кого поднималась рука оторвать от себя и отдать вчерашним врагам даже сухую корку хлеба.

Однажды, когда вся семья собралась за столом ужинать, в дом постучали. Отец встал и, громыхая по полу деревяшкой, заменявшей ему протез, медленно поковылял к дверям.

Увидев на пороге инвалида, немец опешил и замялся. Но отец широко распахнул дверь, приглашая пленного к столу. Зная крутой характер отца и почуяв недоброе, Миша прижался к маме, и они замерли в ожидании развязки. Немец немного помешкал на пороге, но, наверное, запах еды притупил чувство опасности: он быстро зашагал к столу.

— Куда! Руки мыть, — крикнул отец по-немецки и указал рукой в сторону умывальника.

— Варя, дай ему мыло, — сказал Петр затихшей и недоумевающей жене.

Не смея ослушаться, мать достала из комода кусочек хозяйственного мыла и протянула немцу.

Пленный умылся и виновато, словно нашкодивший ребенок, подошел к столу.

— Садись, — сказал ему Петр, достал миску, налил в нее суп и отрезал хлеб.

Не веря собственному счастью, немец мгновенно прожевал хлеб и запил его супом, даже не прикасаясь к ложке. Выражение собачьей преданности, глупой улыбкой расползлось по его худому скуластому лицу. Он невнятно забормотал, то ли благодаря, то ли что-то обещая, но отец категорически отказался и немец ушел.

Опомнившись от первоначального шока, Варвара заголосила:

— Ты что делаешь! Они с нами как со скотом обращались, свиньями называли, а ты его кормишь! Ты потерял ногу, а я всю родню, — она громко всхлипнула, собирая брызнувшие слезы передником, и хлюпая носом добавила:

— Зачем тебе нужно, чтобы он рожу отъедал, от нас последние крохи отрывая?

Петр ничего не ответил, только посмотрел на Варю грозно. Она умолкла и тихо рыдала, растирая покрасневшие глаза.

Немец стал захаживать часто. И всякий раз отец сажал его за стол и кормил, невзирая на слезы и упреки жены. Перед тем как отправиться в Германию, пленный зашел попрощаться и подарил Петру медальон с надписью крупными буквами на немецком «Спасибо», и более мелкими: «русскому Петру от немца Гарри Шульца».

— Ну и зачем нам это? — уже по-привычке ворчала Варвара, внимательно рассматривая подарок, словно прикидывая в уме, на что можно будет выменять, — только беду на себя навлекать!

— А затем, что я преподал ему хороший урок, — ответил Петр. — Я на войне ногу потерял, а не человеческое достоинство. Пусть он запомнит, и детям своим объяснит…

— Понял он, как же, — перебила его Варвара.

Отец приоткрыл рот, словно собираясь возразить, но промолчал, забрал медальон и положил в коробочку со своими военным наградами.

Несколькими месяцами позже немец прислал письмо. Петр читал его с гордостью вслух, медленно, по несколько раз переводя каждое предложение. Шульц писал, что работает на фабрике выпускающей ортопедические изделия и хотел бы сделать Петру протез.

Мать снова расплакалась, предрекая беду, но отец, не прислушиваясь к возражениям, снял с себя мерку и отправил ответ.

Спустя неделю Петра вызвали в обком КПСС. Партийным Петр не был, но не чувствуя за собой грехов, собирался в обком с радостью, в надежде на помощь или награду. Он надел хороший костюм, чистую рубашку и даже повязал галстук. Вернулся он поздно мрачный и молчаливый. Не произнеся ни слова, отец достал письмо Шульца, бросил конверт в печку и больше никогда и ничего немцу не писал.

В коридоре послышались шаги и Миша замер. Наконец появилась девушка в белом халате и, вежливо улыбаясь, пригласила Михаила следовать за собой. Перед дверью с надписью профессор Шульц она притормозила и, постучав, зашла в кабинет.

За столом сидел пожилой мужчина с крупным морщинистым лицом. Тяжелый мясистый подбородок спускался складками к толстой шее, придавая хозяину кабинета злобное бульдожье выражение.

Михаил невольно вздрогнул и поежился.

— Вы говорите по-немецки, — спросил Шульц, снимая очки и смотря на Мишу бесцветными голубоватыми глазами.

Миша утвердительно кивнул и Шульц жестом отпустил девушку.

— Садитесь, — он указал на кресло рядом со столом, внимательно наблюдая за Михаилом, пока тот усаживался.

— Ничего утешительного я вам не скажу.

Шульц взял со стола снимок и прикрепил его на стекло.

— У вашего сына мелкоклеточная остеосаркома позвоночника. Это достаточно редкая и очень злая опухоль.