Ручьи весенние - [90]

Малоопытного в охотничьих делах Андрея Боголепов и Леонтьев, эти обычно серьезные, степенные люди, сегодня поразили каким-то особенным возбуждением. Константин Садокович вырядился в огромнейшие, до самого пояса, резиновые, склеенные из автомобильных камер сапоги и в жесткую, точно склепанную из жести брезентовую куртку со множеством карманов. Необыкновенный костюм завершался «охотничьей» шапкой с квадратным, как у жокея, широким козырьком. Андрей не мог без улыбки глядеть на это домодельное убранство директора и прозвал его костюм «охотничьим комбайном».

Боголепов отшучивался. Он сидел за рулем и без умолку говорил, смеялся. Это был совсем не тот грозный Боголепов, каким знал его Андрей на работе. Что-то мальчишечье, озорное, таившееся на самом дне души этого великана, всплыло на поверхность и заслонило все его другие качества.

— Скоро кончится рям, а за рямом… Смотрите, смотрите! — закричал он, указывая на горизонт. — Это же шилохвости! Провалиться мне — шилохвости! И как по нитке на наше займище тянут!

Андрей и Леонтьев посмотрели в ту сторону, куда показывал Боголепов, и увидели большой косяк уток, ожерельем растянувшийся в небе.

— Теперь совсем близко, только вот дорожка, черт бы ее побрал! — Боголепов бросал машину то вправо, то влево, лавируя между кочек, пней и валежин. — Вот увидите, сколько ее там! И каких только пород! Убежден, и гуменничка прихватим…

Константин Садокович посмотрел на спутников пьяными от охотничьего азарта глазами.

Андрей взглянул на часы: было всего только пять минут шестого, но он испугался: «Опоздаем! Ведь там еще идти, кажется, около часа!»

А дорога становилась все хуже и хуже. Но даже и эта тряская езда была приятна Андрею. «До охотничьей души надо дослужиться у бога», — еще в детстве прочел он в старом журнале «Природа и охота» и сейчас, глядя на старающегося за рулем Боголепова, на подпрыгивающего на сиденье оживившегося Леонтьева, вспомнил эти слова.

Андрей и раньше не раз думал, что очарование охоты при участии горячих, страстных спутников удваивается, что каждое ощущение от пережитого с такими товарищами усиливается до крайней степени, а тайны лесов и болот раскрываются глубже и ярче.

— Гу-си-и! — исступленно закричал Боголепов.

Андрей и Леонтьев жадно уставились на вымахивающий над блеклыми камышами табунок всегда волнующих охотничьи сердца сторожких, трудных к добыче птиц.

Кочки теперь уже пошли так густо, что ехать дальше было немыслимо, и Боголепов остановил машину.

— Приехали! — сказал он весело. — Вот тут, на полянке, у кромки займища, и лагерь разобьем…

Какое же это и впрямь оказалось глухое место!

Займище с неисчислимыми озерками и котлубанями по берегам тихой омутистой речонки Талицы, гектаров тысячи в три, было окружено широким поясом ряма — заболоченной березовой тайги — и не менее чем на километр непролазным кустарником, камышами и топями. Казалось, попасть через них к заповедным местам не было никакой возможности.

— Двойным охранным кольцом отгородилась здесь птица от нашего брата-охотника и потому, буду прямо говорить, чувствует себя как в крепости. Но я отыскал лазейку в эту крепость и столько туда валежнику для переходов натаскал!

Нет, скромный, застенчивый и строгий Боголепов был сегодня совсем-совсем другим человеком, решительно не похожим на того, к которому Андрей привык.

— Да, местечко, видать, богатое! — отозвался Леонтьев и не спеша стал вытаскивать из чехла тяжелое садочное, очевидно много послужившее ружье.

Андрей был уже целиком во власти того могучего охотничьего азарта, когда люди теряют способность не только говорить, а даже и думать о чем-нибудь другом, кроме предстоящей охоты. Перепоясанный патронташей, с заряженным ружьем в руках (чего на стану никогда не допускают опытные охотники), он нетерпеливо ждал товарищей, и если бы не Боголепов и Леонтьев, то давно бы уж кинулся прямо на разноголосый птичий гам, доносящийся из-за кустарников и камышей.

А Боголепов и Леонтьев, щеголяя выдержкой бывалых охотников, неторопливо сортировали патроны, рассуждали о ружьях, о собаках…

И как ни был взволнован Андрей Корнев, как ни рвался на охоту, он все-таки отметил, что речь и Боголепова и Леонтьева стала какой-то особенно цветистой, что холодновато-тусклую обыденность просторечия сменили задушевные излияния, новые, незнакомые доселе Андрею эпитеты и остроты.

— На эти бы раздолья да осадистую крякушу! Я буду прямо говорить, за одну зорю наломал бы столько крякашей, что и не выволок бы их с займища…

— Имел я в молодости такую, Константин Садокович. Не крякуша — огонь! Ни раньше, ни после не приходилось видывать подобной Клеопатры. Мать у нее была чистопородная тулячка: лапки коротенькие, черные, с сизинкой, роста небольшого, но широконькая. И клювик, не поверите, вот эдакосенький. — Леонтьев показал сустав на мизинце. — На нёбе пять зарубинок. «Пятизубка!» — завидовали охотники. От дикого натоптыша снесла старуха тулячка семь яичек и вывела. Осенью выбрал я — и по статьям и по голосу — одну. И натаскал ее. Получилась такая вызоренная, такая редкостная уточка! Высокоголосая, с осадкой в три квачка. Но какой осадкой! Как даст, даст! Он, бедненький, от своей дикуши из-под облаков — турманом!