Ручьи весенние - [103]

Красное лицо его заливал горячий пот, волосы падали ему на глаза, и не было времени ни смахнуть пот, ни отбросить со лба волосы. Лица девушек тоже раскраснелись и от этого еще больше похорошели. Студентки теперь уже не смеялись, работали молча, заботясь только о том, чтобы ведра с рожью шли непрерывной цепочкой.

Азартная работа заразила мальчишек. Побросав, как и главный агроном, фуражки, они таскали и сыпали рожь в ларь какими-то горшками и котелками.

Андрей по-крестьянски, рукавом, смахнул со лба пот и снова зачерпнул ведром рожь.

По усталости, разливающейся по всему телу, он догадался, что работают они давно. Улучив мгновенье, взглянул на часы.

— Стоп! Люба, давайте новую смену.

И лишь только крикнул Андрей, пять студенток бросили лопаты и схватились за ведра. Образовался новый конвейер, а сменившиеся девушки охотно взялись за лопаты и стали к трехвеялочному агрегату.

Агроном проработал на току до вечера. Живой конвейер загрузил на полную мощность и сушилку и трехвеялочный агрегат. Прощаясь со студентками, Андрей сказал:

— Правильно, девушки, в «Войне и мире» написано: иногда рота бывает сильнее полка. И мы с вами сегодня, спасая хлеб, были сильнее самих себя. Держитесь на достигнутом уровне!

Домой возвращался в кромешной темноте. Дождь, начавшийся с полудня, не переставал и, судя по тучам, зарядил на всю ночь.

Андрей чувствовал большую усталость во всем теле, но шел в крошечную свою комнатку довольный. «Прожил день… Именно прожил, а не провел», — думал он и улыбался в темноту.

Глава одиннадцатая

Уборка ржи на «полатях» до того, расстроила Веру, что она, посоветовавшись с Рябошапкой, позвонила Леонтьеву:

— Василий Николаевич! Я решилась высказать вам всю горькую правду, иначе я не комсомолка… Бьемся мы здесь на этой полеглой ржи, как птица в силке, и безбожно ломаем технику. Расход горючего в пять раз превышает норму. Осот, молочай, татарник разрослись так, что ржи не видать. Солома зеленая, мокрая, хоть выжимай, — не солома, силосная масса. Как же скирдовать ее? А не скирдовать нельзя: скошенные полосы надо немедленно пахать под зябь, планы сева в горах вновь увеличены. Может быть, вы опротестовали бы эти планы в крае? Ведь на ветер добра не напашешься… Это просьба и колхозников, и Рябошапки, и моя.

Леонтьев долго молчал. Потом сказал сухо, официально:

— Товарищ Стругова, убирайте рожь всеми способами. Пускайте лобогрейки, косите вручную, жните серпами, но убирайте, не прекращая работы и в дождь!

— Андрей Никодимович, я снова вынужден захватить вас к нашим памирцам, — секретарь райкома посмотрел на Корнева.

«Очень хорошо, что вынужден», — радостно просияв, подумал Андрей.

— Вчера звонила мне агроном Стругова, — продолжал Леонтьев. — «Вы бы, — говорит, — опротестовали в крае повышенные планы сева в горах», и я чувствую — дрожит. Люблю молодежь, которая, уверовав в идею, готова переть на любую рогатину. — Леонтьев замолк и задумался. Потом заговорил уже другим тоном, как будто сам с собой. — Опротестовать… А если у меня кишка тонка? Недавно один директор эмтээс, Герой Социалистического Труда, двадцать лет проработавший в горных зонах Алтая, сообщил мне, что себестоимость центнера зерна в горах обходится около четырехсот рублей. Соображаешь, что это такое? Он же рассказал анекдот о горном хлеборобе. Встречаются два мужика весной. «Куда, сваток?» — спрашивает один. «В город, — отвечает другой, — маслица продать да семян купить: сев подходит». Встретились осенью. «Отмолотился, сваток?» — «Уж с неделю как отмолотился. Собрался вот на базар, маслица продать да хлебца купить…»

Это было смешно, но ни Леонтьев, ни Андрей даже не улыбнулись.

Одолели уже два утомительных перевала. Чем ближе подъезжали к колхозу имени Жданова, тем теснее становились ущелья, а горы выше и каменистей. В прошлый раз секретарь райкома и главный агроном проезжали здесь зимой. Снега скрывали пни и камни. Теперь на желтеющие по уступам посевы ржи и зеленые, как лук, пшеницы страшно было смотреть: из хлебов выпирали обломки скал, обгорелые пни.

Дорога то срывалась в пенистые речонки, то уступами ползла в гору. Выбоины и камни, камни и выбоины… Путников бросало в машине из стороны в сторону.

— И на вездеходе хоть плачь, как же тут комбайны протаскивают? — ворчал шофер, качая головой.

Андрей наблюдал слабый пахотный слой, смотрел на жалкие, как можжевельник, березки, цепляющиеся за глыбки земли. «Процесс почвообразования здесь, конечно, далеко еще не закончен, — думал он. — Потревоженный плугом тонкий покров земли на камнях легко смоет дождями, сорвет ветрами, и вся созидательная работа природы будет отброшена на тысячу лет назад. Тогда эти районы станут непригодны и для скотоводства…»

— Комбайн! Смотрите, комбайн! — не то с испугом, не то с любопытством крикнул секретарь.

Действительно, по крутому косогору тащился комбайн. Леонтьев и Корнев вышли из машины и направились наперерез.

Обжатые кромки узкой полосы ржи были так причудливы, что полоса напоминала удлиненный неправильный многоугольник с самыми неожиданными углами. Трудно было представить тракториста, выпахавшего эти узоры меж камней и берез, но еще труднее было представить работу комбайнера: как он, бедняга, выкашивал все эти выемки, взлобки и косогоры. Право, комбайнер тут должен быть искуснее парикмахера, бреющего шишковатую голову… Выкручивай клинья, заходи то слева, то справа…