Рубежи - [77]

Перед отъездом на курсы Николай писал своему другу Федору Михееву. Федор прямо с фронта попал на один из авиационных заводов летчиком-испытателем.

«…Нисколько не удивился узнав, что ты по-прежнему решительный, отчаянный человек. Рад, что ты попал в число избранных. Испытатель! Сильно звучит! Еще сильнее смысл этого слова. Для тебя всегда было все ясно, все естественно и определенно. Такой ты для себя и для людей. Такой был и я. Был. Не тревожься. Во мне немногое изменилось. Просто не могу найти себе прочного пристанища. Год учебы. Нужно ли это мне сейчас? Все чаще думаю, что да, нужно, хотя душа рвется к большому, настоящему делу. Очевидно, годы войны изменили наши наклонности и навсегда отобрали желание покоя. Не хочешь ли спросить о Тане? Она с Фоминым. Это серьезно. Ты ее знаешь. Хуже всего, что она, Таня, так долго скрывала от меня свою любовь к нашему общему другу. Зачем? Мне это непонятно, но думаю, что не только она в этом виновата.

Друзья рассыпались по свету. Прошлого не стало, есть будущее, но как свежо все в памяти! Не думал я, что так тревожно будет на сердце. Мне казалось, что, вернувшись с фронта, на каждом шагу буду видеть счастье, мир и спокойствие. Нет, не мещанские у меня замашки! Я не хочу ни спокойствия, ни тишины, и рад этому. Люди заняты, как в войну. Мы их мало видели раньше, но и того, что видели, достаточно, чтобы понять: человек тот же. В войну он не жалел себя для победы и сейчас торопится наладить жизнь. Как было? Нет. Лучше! И я хочу того же. Летать! Не раз задавал себе вопрос: где? зачем? Мне говорят: учиться. Я того же мнения. А что дальше? Не о новой войне я мечтаю (даже дико подумать об этом) и не о мести за погибших товарищей. Мечтаю о другом, большом и значительном. Пока не могу дать себе ясного отчета в своих желаниях. Еду на курсы, а там видно будет. Легкого для себя искать не буду. Отвечай. Обнимаю.

Студент Астахов».

Порой дни учебы были похожи на фронтовые будни: ни часа покоя, ни минуты лишнего сна. Может быть, поэтому Астахов быстрее, чем думал, вошел в новую для него жизнь, в среду по-новому деловых людей. Его упорства хватило быстро восстановить в памяти физику, механику. И даже не в тактике дело. Он это понял, к счастью, своевременно. Жизнь продолжается, будущее стало почти ясным и, во всяком случае, не тревожило, как прежде. Переучились на новых реактивных истребителях. Скорости звука. Астахов сожалел, что не было их на фронте. Тогда такая «ракета» одна могла бы сделать больше, чем два десятка обычных истребителей. Снаряд только одной пушки, установленной на новом самолете, мог сбить многотонную массу бомбардировщика, а пушек на истребителе — не одна. Возросшие, немыслимые ранее скорости, высота, маневр… Почти все полеты в стратосфере, о которой раньше летчики имели только теоретическое представление. Каждый раз Астахов испытывал чисто физическое удовлетворение, когда на взлете его тело прижимало к сиденью от стремительного нарастания скорости. Новый самолет давал почти неограниченные возможности в руки смелого и решительного летчика, но он требовал большой физической выносливости, закалки. Летчики прекрасно понимали, что на этом техника не остановится, что год-два — и скорости еще возрастут, и высота тоже, и человек должен быть сильнее. Эта мысль заставляла следить за собой, как в юности пробовать крепость мышц, тренировать сердце. В свободные дни отдыхали на Волге. Маленький город на огромной реке был красив, уютен. Ходили рыбачить, купаться или просто смотреть на медленно ползущие баржи и сверкающие огнями теплоходы. Хуже было зимой. Тогда дни отдыха казались длиннее занятых недель.

Конец учебы. Снова Москва, и вот он летит на север, туда, куда, по существу, пожелал сам…

Что это? Если смотреть сверху на льдину, которая своей боковиной не отражает солнечного спектра, она обычна: пластина, как светлая заплата на темной, слегка волнистой поверхности воды. Но рядом льдина изумительной расцветки: ярко-голубая, местами чуть розоватая. Цвет переливался на глазах, и видна не плоскость, а массивная толщина цветастой глыбы. Николай вспомнил, как в детстве к нарисованным буквам подкрашивал оттенки. Буквы тонкие, а оттенки втрое больше. Вот они, летние льды полярных вод. Много их плавает, но с большой высоты они кажутся неподвижными, как и море, как все кругом. Кое-где на льдинах темные пятна. Откуда они? Может быть, солнце выжгло?

— Друг, посмотри: что за чернота?

Сосед открыл глаза, равнодушно глянул вниз.

— Тюлени. Ближе к берегу будут медведи, но с высоты их не увидишь. Тюлени хорошо видны. Загорают. Любят, лентяи, солнышко.

Астахов наблюдал за морем, не понимая, почему тюлени лентяи. Скоро ли берег? Он взглянул на часы. Вечер. Около десяти часов. Он вдруг подумал: как в сказке. Ослепительно яркое солнце врывалось в окно самолета, рассыпало светлые лучи по морю, окрашивало льды цветами радуги, заливало небо голубизной, и все это радовало, веселило. Там, на родине, таким ярким оно могло быть только по утрам, хорошим летним утрам. Впереди по курсу самолета показалась земля, и вместе с ней рваные облака внизу. Как льдины на море, они прикрывали заплатами землю, все более уплотняясь. Не верилось, что окружающая красота померкнет вдруг. Еще несколько минут полета — и крылья окунулись в сырую мглу. Сквозь запотевшее стекло были видны мутные очертания влажных плоскостей самолета. На кромке их появилась тонкая полоска льда. Винты моторов взревели, сбрасывая с лопастей лед. Все стало мрачным, тревожным. Ни одного проблеска.