Рубежи - [75]
Вот стоят девушки — укладчицы парашютов. Горят скорбным и торжественным пламенем черные глаза Олеси Шевчук. Астахов смотрит на нее, и ему хочется сказать: «Да, Виктора нет, но мы с тобой всегда будем знать, что для нас он бессмертен!» И еще ему хочется сказать: — «Мы отомстили, Олеся. Мы победили!»
Член Военного Совета осмотрел строй, улыбнулся и густым баском проговорил:
— Родина благодарит вас, гвардейцы-летчики, техники, мотористы, за то, что вы, не щадя крови и жизни, не только защитили ее от врага, но и освободили народы от кровавого фашизма. Вы не просто воины: вы — освободители. Народ благодарит вас за те беспримерные подвиги, которыми вы прославили свою армию…
Голос члена Военного Совета чуть-чуть дрожал от волнения, и люди ловили каждое его слово.
Как залп из сотен автоматов, грохнули аплодисменты. Солдатское «ура» разнеслось по аэродрому.
Губин что-то сказал члену Военного Совета, тот кивнул, и, сделав два шага вперед, Губин вытащил из кобуры пистолет.
— Слушай команду! Во имя Родины, во имя победы — трехкратный залп из личного оружия. Приготовиться!
Пистолеты, автоматы, ракетницы мгновенно вскинуты кверху.
— Огонь!
Десятки ракет рассыпались в воздухе.
— Огонь!
Еще залп.
— Огонь!
И звуки выстрелов слились с голосами людей:
— Ура-а-а!
Потом из строя выходили гвардейцы и клялись и в будущем честно служить Родине, как они служили ей до сих пор.
Сияло голубое весеннее небо, свободное от пулеметной трескотни и падающих самолетов, и весна, победная весна, пропитанная запахами трав, ласкала разгоряченные лица победителей нежным ветерком. И долго еще не смолкали голоса. Наконец Губин скомандовал:
— На отдых!
Люди рассыпались по аэродрому, побежали к самолетам и, сорвав маскировочные сети, нежно смотрели на стальных птиц, притихших и успокоенных.
Опережая Астахова, маленькая пестрая птичка села на лопасть стального винта его машины, пропела какую-то сложную музыкальную фразу, встрепенулась и юркнула в зелень капонира. Астахов проводил ее глазами и одобрительно сказал вслух:
— Правильно! Жить — так с песнями.
Проходившая мимо девушка улыбнулась ему и проговорила:
— До чего же день хороший!
«Хороший день». Когда предстоял полет для поражения вражеских бомбардировщиков и небо при этом было безоблачно, а воздух чист и прозрачен, говорили: «Хороший день!» Когда нужно было перелететь линию фронта для штурмовых ударов с бреющего полета, перелететь так, чтобы на земле не успели повернуть стволы пулеметов, а небо в этот час было закрыто мохнатыми темными заплатами облаков и воздух был влажный, мутный, — говорили: «Хороший день!»
Если возвращались на аэродром без потерь, угробив несколько самолетов врага, говорили: «Хороший день!» И когда диктор внушительным басом отправлял в эфир: «Приказ Верховного Главнокомандующего…», — люди обнимали друг друга и говорили: «Хороший день»… Но тогда в эти простые слова вкладывалась только часть большого человеческого сердца; остальное, что было в сердце, отдавалось страшным дням, когда свежие потоки крови продолжали омывать землю, когда ежесекундно обрывалась чья-то жизнь, когда от чудовищных залпов дрожала земля, когда и в чистом небе таилась смерть…
Нет. Сегодняшний хороший день не похож ни на один прошлый. Его ждали, за него умирали, и он пришел. Он и должен быть таким: чистым, с весенними запахами, с бескрайним прозрачным небом, с зеленеющей землей, с пробуждающейся жизнью, — день Победы.
Астахов вдруг всем существом почувствовал, что его жизнь только еще начинается.
ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
1
Прибор, установленный в кабине пассажиров, показывает высоту четыре тысячи метров. Курс — север. Пока внизу проплывали темно-зеленые массивы таежных лесов, все казалось Николаю привычным, не волновало остротой перемены, но, когда на полпути лес как бы внезапно оборвался и под крылом самолета раскинулась бесконечная, пустынная равнина, тревожное чувство охватило Астахова.
— Так вот он — север!
Сотни километров — тундра, тундра, серая, безмолвная, таинственная, и даже яркие лучи полярного солнца не меняют мрачного однообразного пейзажа. Земля внизу кажется мертвой, неуютной, и не хотелось смотреть на нее, чужую, незнакомую, но Астахов смотрел, как бы пересиливая себя, чтобы привыкнуть к новой ожидающей его обстановке. Глухой голос соседа доносился словно бы издалека. Речь медлительна, но в словах спокойствие, уверенность и убежденность.
— Местами будет снег, затем море, плавающие льды. Если бы не ветры, они не так скоро начали бы плавать. Странно, не правда ли? Конец июня.
На минуту Николай закрыл глаза и в воображении своем представил другую землю, над которой летал много лет, родную, близкую, привычную: на пестрой, изрезанной плоскости разбросанные села, квадраты лесов. Вон там, в стороне, глубокий овраг, а рядом крестьянские домики, водоем, дымы множества костров… Он так ясно представил себе все это, что тут же открыл глаза. Нет, земля пустынна: ни домов, ни деревьев. Озера, сопки, холодный камень, голая тундра. А вот и снег стелется, как дым, где-то в низинах, потемневший от солнца. Растает ли?
— Растает, — словно бы угадывая мысли Астахова, говорит сосед. — С июлем трудно бороться даже Арктике. Ненадолго, но растает. Еще цветы увидишь. Среди камней, на вечно мерзлой почве, но цветы самые настоящие.
