Рубежи - [68]

«Удачно», — подумал он и взглянул туда, где дрался Астахов. Там было тяжело. Четверка образовала круговорот с шестеркой «фоккеров».

Губин, убедившись, что штурмовики продолжают работать с тем же спокойствием, поспешил на помощь. Астахов заметил почти рядом с собой горящий истребитель своего ведомого.

Впереди круто развернувшийся немецкий истребитель шел к нему в лоб.

«А ну, попробуем, такое ли у тебя крепкое сердце, как ты хочешь показать», — и он довел мотор до полных оборотов, летя с максимальной скоростью навстречу. Расстояние молниеносно сокращалось. Астахов, не сворачивая, выпустил короткую очередь. Трасса пуль ушла выше. Немец стрелял тоже, но Астахова это уже не беспокоило. Еще секунда — и от его самолета и от него самого останется только пыль, но и немец рассыплется в прах.

Дальше все произошло настолько мгновенно, что он даже не понял, когда успел свернуть немец; его широкие крылья в последний миг сверкнули в стороне снизу, и Астахов, в каком-то диком возбуждении, чувствуя холодную испарину на побледневшем лице, закричал:

— А-а-а, фриц, испугался! Смерти испугался!.. Ты уже мертвец и так! Не захотел лобовой, так я тебя добью все равно!

Астахов видит, что звено Губина врезалось в гущу боя и немцы готовятся удрать. Не упуская из виду «фоккера», который секунду назад свернул в сторону, он бросил самолет за ним и, догнав, всадил в черное брюхо «фоккера» длинную очередь. Самолет взорвался, подбросив истребитель Астахова кверху.

В стороне горели еще два немецких самолета. Воздух мгновенно опустел. Гитлеровцы, потеряв пять истребителей, поспешно улетели.

Астахов, все еще чувствуя, как глухо стучит в висках, со звеном пристроился к Губину. Ведомый летчик Астахова погиб на глазах, но Николай заставил себя не думать об этом, по крайней мере сейчас. Штурмовики передали по радио, что задание выполнено, и тут же скрылись в дыму пожарищ. Истребители вернулись на аэродром. Губин подробно провел разбор боя и ушел на командный пункт. Впервые после боя Астахов не чувствовал того возбуждения, которое всегда царит в кругу летчиков в такие часы. Тоска снова легла на сердце. Широков все время пристально посматривал на него и, когда Астахов, явно желая остаться один, пошел не в общежитие, а куда-то в сторону, догнал его.

— Я видел твой трюк в воздухе и, признаюсь, впервые подумал о тебе дурное. Сейчас это выглядело бы неразумным, если ты хочешь знать.

— Ты о чем? — Астахов делал вид, что не понимает. Широков усмехнулся:

— Будто бы ты не знаешь? Я говорю о твоей атаке в лоб. Ведь фриц мог просто не успеть отвернуться — и тогда…

— И тогда ты помянул бы меня добрым словом, и в день победы принес бы на могилку несколько цветиков.

— Могилка твоя была бы очень высока, не доехать.

Астахов грустно улыбнулся:

— Неужели ты подумал, что в этот момент мною руководило желание умереть? Нет, брат, я не настолько глуп. Я хотел расплатиться за Виктора. И потом — погиб Таращенко, ты знаешь. В такие моменты думают о мести. — Астахов ничего не сказал о Родионовой, но, очевидно, Широков сам откуда-то узнал об этом, потому что он с облегчением вздохнул и признался:

— Извини, Коля, был грех, подумал, что ты ослаб от всяких там личных неурядиц. И все же я не дам тебе быть одному. Я еще не успел наговориться. Пойдем, поболтаем.

— Ну что ж, идем.

Где-то за перелеском на горизонте продолжали тяжко ухать орудийные залпы. Свежий ветерок принес еле ощутимый запах гари, которая ежеминутно напоминала о боях там, в Берлине.

* * *

В этот день маленькому связному самолету нельзя было показаться над центральной частью города: слишком большой риск. Таня, внимательно оглядывая южную сторону города, летела вдоль какой-то улицы, испытывая глубокое волнение при виде многочисленных живых точек, двигающихся сквозь удушливый дым, туда, к рейхстагу. Запах гари долетел в кабину. Перемешанный с легкими парами бензина, он щекотал горло. В задней кабине удобно устроился офицер разведки, который что-то чертил на бумаге, часто поглядывая на землю. Такие полеты Таню злили. Она не имеет права выходить из безопасной зоны, она возит пакеты, офицеров связи или разведки, фотокорреспондентов и реже больших начальников, которые хотят лично убедиться в правильности нанесения на карту крестиков и кружочков, обозначающих расположение вражеских войск.

Таня пытается взглянуть туда, где центр города, но, кроме отчетливо видимых с этой небольшой высоты разрушенных и полуразрушенных, темных, еще дымящихся зданий, не видно ничего.

Еще вчера в этом районе шли бои, а сегодня уже тихо. Вчера она видела штурмовиков, которые атаковали позиции немецких войск, видела высоко в небе дерущихся истребителей.

Сейчас Таня вдруг вспомнила одну деталь вчерашнего боя: два самолета неслись навстречу, в лоб. Они вот-вот должны были столкнуться, и это было так страшно, что Таня застонала, чем очень напугала Зину (они летели вместе). Та подумала: «Уж не шальная ли пуля?»

Вспоминая это, Таня и сейчас испытывает волнение. Какой силой должен обладать человек, идущий на такой шаг!

За этими мыслями незаметно вставал образ Николая, и она мучительно пыталась успокоить, убедить себя, что не виновата перед ним. Ей было хорошо с Фоминым; она хотела быть с ним, она очень хотела, да и сейчас очень хочет счастья этому человеку. Чем она могла ответить ему на его любовь? Сказать: уйди? На это у нее никогда не хватило бы духу. Но, кажется, в тот день когда они расставались, она любила его, любила самым настоящим образом. А что, если бы она знала, что рядом стоит Астахов? Все равно, поцеловала бы его и в этом случае! И все же Николай был рядом… После стольких лет разлуки они могли увидеться — и не увиделись.