Рубежи - [115]

— Простите… Где Полина?

— Вы Астахов?

— Да!

— Она уехала. Просила передать вам.

Женщина протянула конверт. Астахов сунул его в карман и вышел, забыв поблагодарить. В первую минуту он хотел разорвать конверт не читая, выбросить в снег, затоптать… А может быть, выехала временно по какому-нибудь случаю? Он хотел, чтобы было так (врачи часто забирали медсестер с собой в местные колхозы), но читать боялся. «Что ты мне еще приготовила? Чего ты хочешь в конце концов?» — подумал Астахов, вскрывая конверт.

«…Оставаться здесь не хочу ни одного дня, ни одного часа. Видеть тебя перед отъездом не могла: ты убедил бы меня ждать. Уезжаю, потому что слишком сильно люблю тебя. Пока мы оба здесь, покоя не будет. Ты это и сам понимал, только молчал. Даже если ты не захочешь меня больше видеть, я найду в себе силы начать жить сначала, тем более, я не одна. Его еще нет, но в нем будешь и ты. Может быть, поэтому мне хорошо сейчас. Я знаю твой город. Знаю, где живет Таня. С места напишу.

Прости. Полина».

15

Люди, здоровые, сильные — авиационные техники, инженеры части, где служил Астахов, привыкли трудиться и меньше всего были склонны к жалобам на тяжелые арктические условия. Самолет должен быть всегда готов к вылету при любых обстоятельствах, при любой погоде, даже если для этого нужно было работать, устраняя неисправности при штормовом ветре, при холоде, когда дышать трудно, и не потому, что это приказ, а потому, что нужно. Простота в отношениях между летчиками и техниками помогала созданию деловой дружбы. Летчики с уважением относились к труду техников, в равной степени техники уважали труд и жизнь летчиков. Эти две центральные фигуры в боевой авиации как бы составляли то целое, что живет и дышит одним воздухом, одним стремлением, одной целью.

И только инженер Половинкин в дружной семье летчиков выглядел каким-то исключением, равнодушным ко всему чинушей, а не руководителем. Люди не выносили его грубости, постоянных придирок и его мрачного вида, будто «выпил и не закусил». Половинкин об этом отношении к нему окружающих знал. К тому же в поселке скоро всем стало известно о его письме в политотдел, в котором он обвинял не только летчиков, но и офицеров штаба, командира, по существу всю партийную организацию.

Половинкин был уверен, что как автор письма он останется для всех, кроме Короткова, лицом неизвестным и, когда этого не получилось, был взбешен. Он уже осуждал и полковника, потому что по вине последнего усложнилась его, Половинкина, жизнь. Ему казалось, что после партийного собрания Коротков разделит его точку зрения и уж во всяком случае о письме-то никому не скажет, как и просил Половинкин, когда передавал письмо лично в руки, так сказать строго конфиденциально, в порядке партийной информации.

«Кажется, переборщил! — досадно подумал Половинкин. — Какой черт дернул меня за язык!? Тут еще эта женщина, Полина… Вероятно, она уехала, не простившись с Астаховым. Значит, Астахов не знает, что я был у Полины за день до ее отъезда. Вот ведь как получилось. Нехорошо…»

Половинкин не представлял, что Полина так отнесется к его словам! Он сказал, что Астахова могут исключить из партии, если тот не порвет с ней. Трезвый, он, пожалуй, не сказал бы этого. Красивая женщина… Он и шел к ней тогда, рассчитывая на другое, но, когда попытался протянуть руки… «Плохо, очень плохо».

Без определенной цели бродил Половинкин по стоянке. Настроение отвратительное. Офицеры, техники его избегают, не уважают и не скрывают этого в разговорах между собой. Даже его ближайшие помощники, оставаясь внешне почтительными, настроены к нему критически. По существу, он чужой не только среди техников, но и летчиков. Насколько он себя помнит, всегда так. Может быть, исключение составляла академия, где он учился старательно, блестяще ее закончив в послевоенный год. Половинкин злился на себя, на людей, на полярную ночь с усилившимся ветром и тут же придумывал различные варианты самозащиты, если его письмо будет центральным вопросом на партийном собрании, но ничего определенного придумать не мог: на этот раз варианты слабые и совершенно не убедительные.

С такими мыслями он дошел до командного пункта, когда вдруг услыхал сигнал тревоги. Он побежал обратно на стоянку самолетов. Истребитель выруливал на взлетную полосу…

«Тренирует своих мальчиков. Не сидится в покое…» — с досадой подумал Половинкин о Ботове. Он не переставал удивляться энергии этого человека и никак не мог понять, почему Ботов, имея право уйти на отдых с хорошей пенсией, продолжает не только командовать, но и летать. Что это, честолюбие, ожидание генеральских погон? Или на самом деле такая влюбленность в авиацию, что не может без нее! Половинкин знал, что именно держит Ботова на севере. Да, Ботов не уходит потому, что любит авиацию и этого он, Половинкин, никогда добровольно не летавший даже в качестве пассажира, не понимает, и ему неприятно, что Ботов иной, чем он.

«Пора убираться отсюда». Это не внезапное решение. Желание уехать в глубь России становилось более настойчивым, а порой и невыносимо острым. Надо уйти, но это не просто сделать. Он здоров и время замены еще не подошло. Ждать. Больше ничего не остается, но если подвернется возможность, он не упустит ее. Иногда появлялась мысль: поговорить начистоту с Коротковым, рассказать, что ему трудно с людьми, покаяться?! Нет, не годится. Его удерживать не будут, и в этом была обидная уверенность. Может быть даже рады будут его уходу, и Коротков тоже, особенно после письма…