Rrzepraszam. Варшавская история - [17]

Шрифт
Интервал

Даже если его “вычислили”, то сделали это с потрясающей точностью.

Если бы в начале событий ЭВМ попросили бы выдать данные, каким должен быть лидер масс, она бы ответила: лет 35, из простой семьи, католик, семьянин, много детей, работяга, желательно массовой профессии, например электрик, желательно – из Гданьска. И обязательно с верфи имени Ленина.

Звонит Десантник. Кричит – как будто я глухой:

– Вы едете или нет?

Иногда Эмиль обращается ко мне как к парторгу журналистов – на вы.

Как раз тот случай. В Гданьске открывают памятник рабочим, расстрелянным в декабре 1970-го.

Мифы складываются на бегу. Оказывается, в той демонстрации участвовал и молодой Лех. Он поклялся, что погибшим поставят памятник. Его арестовывали, волокли от проходной, а он стучал ботинком об асфальт и кричал: “Здесь будет памятник!”

И вот – свершилось! Три гигантских, до небес, креста возвели в рекордно короткие сроки. У проходной верфи. В отмеченном каблуками

Валенсы месте.

Интерпресс пригласил заграничных журналистов в Гданьск на торжества.

Едут все. Даже болгары.

Нас притормозило посольство.

Вместе с Лосото отправляемся к Птичкину.

Тот стучит кулаком:

– Культпоход на их спектакль устраивать не будем! И учтите: если кто…

– Не надо пугать! После того, как я… на лодке… из Москвы до

Архангельска…

Птичкин смотрит на меня ошалело: какая лодка? при чем здесь

Архангельск?

Из посольства едем к тассовцам.

Федя виновато улыбается: вечером он уезжает в Гданьск. Мы остаемся…

Столпотворение у проходной верфи пришлось смотреть по телевизору.

В Союзе его не показывали.

Олег ездил в Москву. Вернувшись, рассказывает:

– Прихожу в редакцию. Останавливают, спрашивают: как там?

Рассказываю, а кадровик подходит и стучит по плечу. Вы, говорит, польских митингов не устраивайте.

А Польша захлебывается пьянящим восторгом протеста.

– Мы насчитали двадцать типов забастовок, – делится Петрович. И загибает пальцы: – Предупредительные – раз, оккупационные – два, суточные – три, студенческие, итальянские, сидячие, читательские…

В Интерпрессе нас донимают:

– Где же ваши репортажи, панове?

Время коротаем на Литовской.

Под дробь телетайпов строим из себя джеймсов бондов.

Петровичу надоедает наш треп, и он отрывается от донесений:

– Между прочим, в Ченстохове сейчас…

– Что? – кидаемся к нему.

– Стакан красного.

В родных пенатах наконец стали публиковать мои обглоданные, как косточки, заметки.

На проводе объявилась Вера, старшая стенографистка:

– Толя, с тобой Новиков хочет переговорить.

– Пора начинать! – трубил Николай Григорьевич. – Выбери завод.

И чтоб был передовой. Ты понял?

Не без труда отыскал фабрику, которая не бастовала.

Спрашиваю у пана директора:

– Что было для вас самым важным в последние дни?

Пан отвечает:

– Чтобы фабрика выпускала продукцию.

Вставляю в репортаж.

Интересно, думаю, поймут? Догадаются, что здесь творится, если главное для фабрики – работать?

У Ларька свои заботы.

Отплясав на выпускном балу, Оксана уехала в Москву и поступила в медицинский.

Освоилась быстро, а главное – выдержала испытание анатомичкой. Даже сфотографировалась на фоне кучи костей и сухожилий, бывших когда-то человеческим телом.

Живет – одна.

Ларисе приходят в голову ужасные сюжеты, и она каждый вечер звонит в

Москву.

– Ну что ты себя напрягаешь? – говорю я. – Она же разумный человек.

Егор тоже добавляет хлопот.

Мать не находит места, пока он – господи, уже в третьем классе! – гоняет мяч возле синагоги.

Как-то, вернувшись затемно, сообщил:

– Дядя Ян в “Солидарность” вступил. Мне Рысек сказал.

– И что? – Я сделал вид, что не удивился. – Они все в “Солидарности”.

– Дядя Ян там начальник, – продолжал интриговать сын.

Я ушел в гостиную и включил телевизор.

Мечислав Марциняк – сама непроницаемость – сообщал об очередном ЧП.

Побоище в автобусном парке. Водители, вступившие в “Солидарность”, подрались с теми, кто не вступил. Милицию вызывали.

Может, им маршруты делить? Одни – для членов “Солидарности”, другие

– для остальных.

Хотя “остальных” все меньше и меньше.

Еду в Карлино.

Там на буровой выстрелил и загорелся фонтан нефти.

Пожар тушили месяц. Наши приехали – из Полтавы.

Спрашиваю у них, не было ли напряженности. Как-никак, а большинство коллег – в “Солидарности”.

Нет, отвечают, делом занимались.

На пожаре не до политики…

Пожар их заинтриговал: может, там много нефти?

Она им ох как нужна! Та, которой пользуются, почти на сто процентов

– наша. А тут – вдруг да своя!

Посольские зауважали журналистов.

Раньше терпеть не могли: бездельники, на службу не ходят, в машинах разъезжают…

Теперь зазывают. Наливают. Расспрашивают.

По заводам, где все течет и все решается, дипломатам ездить не с руки. Вот и пытают нас. Даже Птичкин не брезгует.

– Пригласили в комитет “Солидарности”, – рассказываю о поездке в

Познань. – Во всю стену лозунг: “Правду, только правду, ничего, кроме правды!”

– Сколько там в “Солидарность” записалось? – интересуется Птичкин.

– Девяносто процентов.

– Многовато.

– Потом в цех повели.

– На митинг?

– Ага. Секретарь парткома пытался что-то сказать – не дали. Выступил активист “Солидарности”.

– Фамилию не записали?

Я качаю головой, а сам думаю, как мальчишка: “Фиг тебе”.


Рекомендуем почитать
Автомат, стрелявший в лица

Можно ли выжить в каменных джунглях без автомата в руках? Марк решает, что нельзя. Ему нужно оружие против этого тоскливого серого города…


Сладкая жизнь Никиты Хряща

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Контур человека: мир под столом

История детства девочки Маши, родившейся в России на стыке 80—90-х годов ХХ века, – это собирательный образ тех, чей «нежный возраст» пришелся на «лихие 90-е». Маленькая Маша – это «чистый лист» сознания. И на нем весьма непростая жизнь взрослых пишет свои «письмена», формируя Машины представления о Жизни, Времени, Стране, Истории, Любви, Боге.


Женские убеждения

Вызвать восхищение того, кем восхищаешься сам – глубинное желание каждого из нас. Это может определить всю твою последующую жизнь. Так происходит с 18-летней первокурсницей Грир Кадецки. Ее замечает знаменитая феминистка Фэйт Фрэнк – ей 63, она мудра, уверена в себе и уже прожила большую жизнь. Она видит в Грир нечто многообещающее, приглашает ее на работу, становится ее наставницей. Но со временем роли лидера и ведомой меняются…«Женские убеждения» – межпоколенческий роман о главенстве и амбициях, об эго, жертвенности и любви, о том, каково это – искать свой путь, поддержку и внутреннюю уверенность, как наполнить свою жизнь смыслом.


Ничего, кроме страха

Маленький датский Нюкёпинг, знаменитый разве что своей сахарной свеклой и обилием грачей — городок, где когда-то «заблудилась» Вторая мировая война, последствия которой датско-немецкая семья испытывает на себе вплоть до 1970-х… Вероятно, у многих из нас — и читателей, и писателей — не раз возникало желание высказать всё, что накопилось в душе по отношению к малой родине, городу своего детства. И автор этой книги высказался — так, что равнодушных в его родном Нюкёпинге не осталось, волна возмущения прокатилась по городу.Кнуд Ромер (р.


Похвала сладострастию

Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».