Rrzepraszam. Варшавская история - [15]
В конце июля я, как и все варшавские “совки”, навострился в отпуск.
– Уезжаешь? В такое время! – удивляется прилипчивый Бернар. – Ведь забастовки!
Молчу с видом перегруженного информацией знатока.
– Ты, Толья, – француз не унимается, – как Герек!
– Это почему?
– Тот тоже в Москву уехал. На Олимпиаду. Болельщик…
Очищенная перед Играми от всего, что плохо лежит, и от всех, кто плохо выглядит, Москва напоминает коммунальную квартиру, ставшую после ремонта отдельной: простор, чистота, достаток.
Не хочется верить, что схлынут завещанные бароном Кубертеном страсти, улетит ласковый Мишка и все вернется на круги своя: очереди, темнота, грязь, злость…
Семейство разделилось по интересам.
Лариса (подвижница!) занялась ремонтом квартиры.
Мне в месткоме дали три путевки на Рижское взморье.
Дом отдыха в Юрмале ненавязчивым сервисом напоминает туристскую базу. Одна отрада для ребят – море.
Утром Оксана, глядя, как я бреюсь, неожиданно попросила:
– Пап, оставь усы. Интересно, какие они у тебя.
К концу отпуска над губой выросла хохлацкая, загибающаяся книзу, полоска.
Дочь в восторге:
– И ходи в них!
– Последнее слово за мамой.
Вечера я просиживал в холле, уткнувшись в телевизионные новости.
Утром – по дороге на пляж – покупал органы печати.
Ни экран, ни газетные полосы сведений о временно покинутой стране пребывания не сообщали.
Была братская Польша – и пропала.
Греясь на милосердном солнышке, я НЕ ЗНАЛ…
…что Анна Валентинович уже уподобилась Аннушке из “Мастера и
Маргариты”. Правда, та пролила масло на рельсы, а пани Анна добавила его в огонь, украв… воск.
Серьезные революции начинаются с пустяков.
Администрация Гданьской верфи давно конфликтовала с Анной
Валентинович, крановщицей, бывшей ударницей, а теперь – активисткой подпольного профсоюза.
Нынешним летом – очередной скандал.
Валентинович увольняют, обвинив в том, что она пыталась украсть воск, чтобы приготовить из него поминальные свечи. Поминали демонстрантов, погибших на гданьских улицах десять лет назад.
Цех, где трудилась Валентинович, прекращает работу.
Требование одно: восстановите!
Дирекция – ни в какую.
Звонят из горкома партии: делайте что хотите, но чтоб забастовки не было.
За бывшей стахановкой посылают машину пана директора. Привозят на верфь. Подписывают приказ. Восстанавливают.
Но… поздно.
Забастовали другие цеха…
Окунаясь в море по колено, я НЕ ЗНАЛ…
…что Лех Валенса уже перелез через забор и попал в историю.
Слесаря с буденновскими усами работяги уважают – за настырность. Его увольняют, сажают, а он все про независимые профсоюзы…
Через забор перелез вовремя: на верфи уже выбирали забастовочный комитет.
А кого в главные? Леха, кого же еще!
Требований – уже больше. Не только насчет Анны, но и про зарплату, цены, выходную субботу.
Прогуливаясь с детьми по улицам Юрмалы, я НЕ ЗНАЛ…
…что в Гданьск уже подтянулись идеологи протеста – Куронь,
Мазовецкий, Михник, Мондзолевский, Геремек, Онышкевич…
В ранней молодости они были левыми радикалами. После “пражской весны” стали диссидентами.
Понимали: в революции без рабочего класса – ни-ни. Так появились комитеты защиты рабочих.
На митингах особо недоверчивые спрашивали Валенсу, указывая на Куроня:
– Почему он все время с тобой?
– Панове, – кричал Лех, – кто помогал моей Дануте и моим детям, когда я сидел в тюрьме? Он!
Экономические требования забастовщиков интеллектуалы изрядно разбавили политическими.
Я НЕ ЗНАЛ, что неизвестный забастовщик – вечером, в каптерке, лежа на матрасе – уже написал заветное слово.
Счастливо найденное, оно будет повторено на транспарантах, знаменах и плакатах, в надписях на стенах, резолюциях, приказах, протоколах, публикациях, проповедях, приговорах…
И станет символом: “СОЛИДАРНОСТЬ”!
Я НЕ ЗНАЛ, что уже не только верфь в Гданьске – вся страна рванула на груди рубаху и схватила власть за грудки.
Заброшенный отпуском и трусливым бессилием на Рижское взморье, я завтракал сосисками с макаронами, валялся на пляже, а после обеда дремал…
Не обратив внимания на проклюнувшуюся под моим носом растительность,
Лариса сообщила:
– Звонил Новиков. Просил, как только появишься, зайти. Билеты в хозотделе я получила. Поезд завтра. А мне еще надо с паркетчиком расплатиться. Между прочим, последними.
– Ничего! – подбадриваю я скорее себя, нежели жену. – Доберемся до
Варшавы и сразу – ва-банк!
Новиков суров:
– Едешь завтра? Это хорошо. Там все сложно. На месте сориентируешься. Только не суетись. И теснее контакт с посольством, ясно?
В коридоре сталкиваюсь с Олежкой.
– Старик, как дела?
– У поляков два варианта ответа.
– Ну?
– Могло быть хуже и могло быть лучше.
– Может, вечером подробнее обсудим?
– Извини, утром поезд…
В Варшаву вернулись в первых числах сентября.
Телевизор раз за разом прокручивает исторический эпизод.
Надутый, не похожий на себя, с иконкой Божьей Матери на лацкане,
Валенса подписывает соглашение неправдоподобно большой авторучкой.
Говорят: личный подарок Папы.
Правительство согласилось с требованиями забастовочного комитета…
Варшава неузнаваема.
Начало осени, а вокруг – белым-бело: листовочная метель. Стены домов, деревья, фонари – все обклеено!
Похоже на дадзыбао.
Тоже революция?
Книгу составили два автобиографических романа Владимира Набокова, написанные в Берлине под псевдонимом В. Сирин: «Машенька» (1926) и «Подвиг» (1931). Молодой эмигрант Лев Ганин в немецком пансионе заново переживает историю своей первой любви, оборванную революцией. Сила творческой памяти позволяет ему преодолеть физическую разлуку с Машенькой (прототипом которой стала возлюбленная Набокова Валентина Шульгина), воссозданные его воображением картины дореволюционной России оказываются значительнее и ярче окружающих его декораций настоящего. В «Подвиге» тема возвращения домой, в Россию, подхватывается в ином ключе.
Страшная, исполненная мистики история убийцы… Но зла не бывает без добра. И даже во тьме обитает свет. Содержит нецензурную брань.
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
История дружбы и взросления четырех мальчишек развивается на фоне необъятных просторов, окружающих Орхидеевый остров в Тихом океане. Тысячи лет люди тао сохраняли традиционный уклад жизни, относясь с почтением к морским обитателям. При этом они питали особое благоговение к своему тотему – летучей рыбе. Но в конце XX века новое поколение сталкивается с выбором: перенимать ли современный образ жизни этнически и культурно чуждого им населения Тайваня или оставаться на Орхидеевом острове и жить согласно обычаям предков. Дебютный роман Сьямана Рапонгана «Черные крылья» – один из самых ярких и самобытных романов взросления в прозе на китайском языке.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.