Розмысл царя Иоанна Грозного - [10]

– Не с лихим мы делом, а с челобитною.

Глухим, сдержанным ропотом толпа поддержала его.

– Невмочь робить доле на господаря. Измаял нас голод-то.

Один из холопей поднялся и прямо посмотрел в глаза спекулатарю.

– Пожаловал бы князь-боярин нас милостию, да дозволил бы хлеба добыть в слободе аль в городу.

Спекулатарь раздумчиво пожевал губами.

– Доведешь ты, Неупокой, холопей до горюшка.

Резким движением Неупокой провел пальцем у себя по горлу.

– Ежели единого утресь недосчитаешься, – секи мою голову.

Холопи ушли за курганы дожидаться решения князя.

Ваське пришлись по душе слова Неупокоя и смелое поручительство его за целость людишек.

Он отозвал товарища в сторону.

– А что, ежели и впрямь кто не вернется? Отсекут голову – не помилуют?

Неупокой самоуверенно улыбнулся.

– Ежели нету в человеке умишка, буй[16] ежели человек, тому и голова ни к чему.

И, ухарски заломив баранью шапку, присвистнул.

– А моя голова при мне будет. Не зря аз во дворянах родился.

Притопывая и напевая какую-то непристойную песенку, он отошел от рубленников и смешался с толпой.

Васька недоверчиво ткнулся губами в ухо Онисима:

– Дворянин?

Старик разгладил бороду и прицыкивающе сплюнул.

– Дворянин. За долги поддался к нашему боярину в кабалу. – Он понизил голос до шепота и подозрительно огляделся: – На словеса солодкие умелец тот Неупокой. Токмо, сдается мне, не зря князь его примолвляет. Не в языках ли держит его.

На дороге замаячила тощая, как высохшая осокорь, тень спекулатаря. Сдержанный говор толпы сразу оборвался и перешел в напряженное ожидание.

Остановившись у кургана, спекулатарь высоко воздел руки и молитвенно закатил бегающие рысьи глаза.

– От господаря нашего, князь-боярина Симеона, благословение смердам.

Холопи упали ниц.

– Внял боярин челобитной. Жалует вас прокормом, кой измыслите сами себе на слободе.

Весело поднялись людишки и поклонились спекулатарю в пояс.

Вечерело. Брюхо неба разбухло черными, слегка колеблющимися облаками. Из леса, цепляясь за сучья и оставляя на них изодранные лохмотья, тяжело ползла на курганы мгла. С Новагородской стороны зашаркал по земле мокрыми лапами промозглый ветер, с неожиданным воем взвился и распорол брюшину неба. На мгновение сверкнула серебряная пыль Ерусалим-дороги[17] и снова задернулась черным пологом. В приникшей траве о чем-то тревожно и быстро зашушукались частые капли дождя. Редкие кусты при дороге обмякли, поникли беспомощно и стали похожи на отшельников, творящих в сырой и тесной пещере бесконечные моления свои.

У починка Васька отстал от товарищей и ощупью пробрался в сарайчик.

Вздремнувшая Клаша испуганно очнулась от прикосновения холопьей руки.

– Ты никак?

И, услышав знакомый шепот, с облегчением перекрестилась.

– Со сна почудилось – домовой соломкой плечо лехтает мое.

Выводков по-кошачьи ткнулся и мягко провел головой по ее шее.

– Вечеряла, Кланя?

Девушка сердито фыркнула и отодвинулась.

– С кем гулял, того и пытай.

Горделивою радостью охватили сердце холопа неприветливые слова.

– Выходит, не любы тебе поздние гулянки мои? – И порывистым движением привлек ее к себе.

– Уйди ты, не займай.

Она зарылась головой в солому и смолкла.

Выводков приложился губами к теплому плечику. Клаша не двигалась. Раздражение ее уже улеглось, сменяясь неожиданно охватывающей все существо истомною слабостью.

– Да не с девками аз гулял, а с иными протчими сдожидался боярской воли в слободу идти за прокормом.

Залихватски присвистнув, он до боли сжал покорно поддающуюся прохладную руку.

– Обойди меня леший в лесу, ежели не сдобуду для сизокрылой моей молочка да и жиру бараньего на похлебку!

Лицо девушки ожило в мягкой улыбке. Насевшие было сомнения растаяли, как на утреннем солнце туман.

– Ничего мне не надобно… Токмо бы…

Клаша стыдливо примолкла, но тут же закончила торопливо:

– Токмо бы ты в здравии домой обернулся.

Рубленник поцеловал ее в щеку и встал.

– Прощай. Не отстать бы от наших.

Он приложил руку к груди и тряхнул головою.

– Ежели б ведомо было тебе, Кланюшка, колико ношу аз в сердце своем к тебе…

И, не договорив, побежал из сарая вдогон толпе, крадущейся в кромешном мраке к слободе.

Холопи остановились у заставы для короткого отдыха.

Дождь прошел, но тьма, окутанная могильною тишиной, казалась еще плотнее и непрогляднее. Напряженный слух не улавливал ни единого шороха жизни. Не тревожили даже шаги дозорных стрельцов, укрывшихся в вежах[18] от непогоды.

Первым поднялся Неупокой.

– Абие и починать! – объявил он решительно и разбил людишек на три отряда. – Како станем по середу и краям, тако свистом первую весть возвестим. А по второму свисту жги, не мешкая!

Промокшие насквозь холопи послушно поползли в разные стороны.

Короткий свист прорезал настороженную мглу.

Сбившиеся в кучку стрельцы мирно дремали в веже. Один из них лениво встал, но, выглянув на улицу, вернулся поспешно к товарищам. Зябко поеживаясь от пронизывающей сырости, он нахлобучил на глаза шапку, сочно и протяжно зевнул.

– А? Кличут никак? – сквозь сон промычал сосед и тотчас же стих.

Черными призраками неслышно сновали холопи, ощупью добывая солому.

Неупокой переждал немного и дважды оглушительно свистнул.