Розанов - [153]

Кроме того, все тело представляется каким-то надтреснутым, состоящим из мелких раздробленных лучинок, где каждая представляется трущею и раздражающею остальные. Все вообще представляет изломы, трение и страдание.

Состояние духа – ego – никакого. Потому что и духа нет. Есть только материя изможденная, похожая на тряпку, наброшенную на какие-то крючки.

До завтра.

Ничто физиологическое на ум не приходит. Хотя странным образом тело так изнемождено, что духовного тоже ничего не приходит на ум. Адская мука – вот она налицо.

В этой мертвой воде, в этой растворенности всех тканей тела в ней. Это черные воды Стикса, воистину узнаю их образ».

Эту образную розановскую запись, которую он по привычке хотел продать за рубль, можно сопоставить с медицинским диагнозом, поставленным пациенту его лечащим врачом[128]. Но главное – нетрудно представить, что испытывала восемнадцатилетняя жизнерадостная девушка, любимица своих сестер и подруг, некогда мечтавшая стать балериной, когда в большом холодном темном доме за тяжело умирающим, постоянно плачущим человеком его «показания» записывала…

«Ему хотелось друзей, он хотел быть окруженным ими. Тосковал, что не приходят, и боялся, когда уходят, – вспоминала она позднее. – В эти дни он диктовал мне свои мысли, ощущения, письма к друзьям, я предложила ему, он же был очень рад, когда я записывала с его слов. Не знаю, как выразиться иначе, но что-то вдруг большое произошло в нем, точно он вдруг вступил в какую-то новую плоскость, в новую сферу ощущений… все формы “бытия” изменились, точно уже краем своего бытия он коснулся иных миров. Его ничего не могло успокоить. Он кричал, плакал, о чем-то все просил, просил объяснить его странное состояние. “Я сам не знаю, что со мной происходит, не могу понять. У меня все удвояется, все ощущения принимают учетверяющую форму…” Он просил позвать Флоренского. Он ждал от него объяснений своего состояния, хотел натолкнуть его, чтобы о. Павел открыл бы ему. Он все твердил, что везде, на всех видит знак креста, и крестил всех окружающих. Во время болезни о. Павел очень редко заходил, объяснял это своей занятостью, но причина была не в этом. Холодный, кристальный, везде всегда любящий форму, – он инстинктивно боялся, трепетал перед обнаженностью человеческого страдания. Он испытывал мистический страх (так, на похороны Веры он пришел с огромным для себя принуждением и страхом). Отцу же он был необходим, он страстно ждал его… “О. Павел – таинственный, загадочный и пленительный”, – говорил В. В. Розанов последнее время… “Вы сами не понимаете, – говорил отец окружающим, – что такое происходит в мире. Образ мира меняется, происходит так сказать перемещение плоскостей”. Во время всей болезни он поражал страшной напряженностью мысли, ясностью ее; до последнего почти часа она не покидала его. Начался 3-й период, период глубокой, тихой, углубленной радости. Он был весь счастлив, отчего вокруг меня так светло, скажите, объясните. Обнимитесь все, все… Он просил прощения у всех… диктовал письма к друзьям, и после весь тихий и радостный, слабым голосом обратился к маме: “Мама, поцелуемся во имя Воскресшего Христа! – Вернемся снова к Церкви, будем жить по-церковному, православному”. Как-то С. Н. Дурылин был у папы… В тот день ему было очень плохо. Он едва продиктовал письмо к друзьям, литераторам, евреям… Я спросила его: “Папочка, ты ничего не боишься?” – “Нет, я знаю, что я умру, но я ничего не боюсь…” “Мы нищие, нищие, и как хорошо, что мы нищие!” “Со мною только Бог!” Он как бы переходил при жизни еще в иной мир, в мир высшей реальности».

Но и эта реальность его не отпускала.

«Дети мои собираются сейчас дать мне картофель, огурчиков, сахарина, которого до безумия люблю. Называют они меня “куколкой”, “солнышком”, незабвенно нежно, так нежно, что и выразить нельзя, так голубят меня… жена нежна до последней степени, невыразимо, и вообще я весь счастлив, со мной происходят действительно чудеса, а что за чудеса, расскажу потом когда-нибудь. Все тело ужасно болит», – диктовал он в одном из самых последних своих посланий и плакал, плакал, плакал…

В конце жизни В. В. примирялся с теми, кого обидел сам и кто обидел его. Со своими домашними, со своими ближними и дальними.

«Лихоимка судьба свалила Розанова у порога! – обращался он к Мережковскому, Гиппиус и Философову из своего последнего жизненного пристанища. – Спасибо дорогим, милым за любовь, за привязанность, состраданье. Были бы вечными друзьями – но уже кажется поздно. Обнимаю вас всех крепко и целую вместе с Россией дорогой, милой. Мы все стоим у порога, и вот бы лететь, и крылья есть, но воздуха под крыльями не оказывается… Восходит золотая Эос! Верю, верю в тебя, как верю в Иерусалим! Ах, все эти святыни древности, они оправдались и в каких безумных оправданьях. Целую, обнимаю вместе с Россией несчастной и горькой».

И в этом же письме к тем, кто когда-то принял его в свой орден, а потом изгнал из Религиозно-философского общества, прозвучали слова, которые опять же стали едва ли не крылатыми: «Творожка хочется, пирожка хочется. А ведь когда мы жили так безумно вкусно, как в этот голодный страшный год? Вот мера вещей. Господи, неужели мы никогда не разговеемся более душистой Русской Пасхой, хотя теперь я хотел бы праздновать вместе с евреями и с их маслянистой, вкусной, фаршированной с яйцами щукой. Сливаться, так сливаться в быте, сразу маслянисто и легко».