Розанов - [151]

«Собираю перед трактирами окурки: ок. 100 – 1 папироса. Затянусь. И точно утешен», – писал он позднее Гершензону.

Однако если ему было в Посаде несладко, непонятно, куда и на что жить дальше, то для его выросших в Петербурге и привыкших к большому городу взрослых детей жизнь здесь и вовсе оказалась абсолютным тупиком. Татьяне найти работу с большим трудом удалось, но остальным делать в прекрасном городке близ монастырских стен было нечего.

«Мы дошли до такого горя, что вот дочь Наденька едет в СПб. в тайных намерениях, вместе с сестрою Варею (пишет чудно стихи), – поступить хотя бы в прислуги, – сообщал Розанов Семену Франку для передачи его просьбы Петру Струве, и это обращение за помощью к либералам говорило само за себя. – Объясните П. Б-чу (да он и сам поймет) горе нужды, горе полного и глубокого отчаяния…»

«Я же был в таком безумном испуге за судьбу детей. Именно – за будущее, за будущее! Это – темное, это ужасное будущее… – жаловался он другому своему корреспонденту и сам себя успокаивал: – Они сами себе проложат дорогу, мои кудерьки, они не “несчастными” родились, но ей-ей “в папашу” (а он довольно умен и в сущности, en grand – был счастлив)… Вот и у них – укусы, но – не “змеи”, а – поцелуи Ангела, розы, невинные, чистые. Не разбирая почерки своих детей, я снес – пуком – к маме – и показал: “это вот почерк Нади”, “а то – почерк – Вари”. То-то они каждую ночь запираются, шушукаются, “тратят керосин” (коего в дому нет) и вообще как-то счастливы; а поутру ругаются; то-то они так грубы и не сдержаны с родителями, и вообще “как – я, вечный – творец”, со всегдашним моим – “некогда”, и “ну вас к черту”, “оставьте меня в ПОКОЕ”, который и есть (единственное) условие и необходимость, чтобы “ночной фиалке” распуститься и забла<го>ухать. О, я верю в ПРАВДУ (акростих), я верю – в ДОБРОБОЖИЕ. Верю, что Бог не оставит меня, а след. и детей моих, за пользу мною принесенную миру, людям, вот “письма студенчества”, вот “Семейный вопрос в России”, вот “Сумерки просвещения”, не говоря о шалостях “Ит. впечатл.”. Но это – ПОЛЬЗА, это – ЛУЧШЕ. С чувством заливающего счастья я обошел 3 кроватки детей (Таня – судомойка. Варя – уехала “кормиться и работать” в Полтаву, Надя – “кухарка”, чудно и старательно готовящая обед; я – сторож дворник (катанье воды и дрова)…) поздравил с “рождением” Пучка, но и о других всех сказал счастливо, громко: Талантливы!! Все – талантливы; а главное – милые, благородные, чистые (вот она, “прозрачность души” в папе, всегда “крест накрест” выходящая в дочерях). Устал. Прощайте».

Это самое последнее письмо Розанова Голлербаху, в котором автор, бросаясь от отчаяния к надежде, чем-то похожий на Катерину Ивановну из «Преступления и наказания», когда та, прежде чем упасть замертво возле Екатерининского канала, вышла со своими деточками на улицу и принялась твердить всему миру о своем благородном происхождении, – письмо это было написано после того, как двое из его детей отправились на Украину.

«Дорогой Наденьке, в день ее Ангела 17 сентября 1918 г., когда мы так страдали в Сергиевом посаде, а она нам обещала сделать пирожок из ржаной муки с яблочками в день Ангела, – надписал Розанов младшей дочери в день Веры, Надежды и Любви одну из своих книг. – А накануне отправили Варю и Васю прокормиться на юг, к дяде Тише в Полтаву».

По сути это было бегство двух самых сильных его детей с тонущего корабля, только кто мог предположить, к чему оно приведет?

«Они остановились в Курске у знакомого отца, некоего Лутохина[126]. Вася заболел испанкой, его отправили в больницу, и через три дня он там скончался. Это было 9 октября 1918 года, там же на городском кладбище его и похоронили, – вспоминала Т. В. Розанова. – Отец был потрясен смертью сына: Лутохин прислал ему злое письмо, обвиняя отца в смерти сына, рассматривая потерю сына, как следствие наказания Божьего за сочинения отца. Отец тоже винил себя в смерти Васи, считая себя виноватым в том, что отпустил его легко одетым, почти без денег, и что раньше легко отпустил Васю на фронт…»

«Ушиб страха от революции (собственно голод и холод) до того во мне велик, что, потеряв единственного сына 18 лет, я просто не заметил смерти, не зная, что будем к ночи есть, – сообщал Розанов академику Нестору Александровичу Котляревскому. – Это же ужасы. Умер, схватив воспаление обоих легких, сгорел в 4 дня. Ужасы, ужасы. Я как-то даже скрываю (от знакомых) (от посторонних), боюсь признаться и сознаться. Какой-то лед бытия, и только накуриваешься до одурения, как в антарктическом поясе моряки напиваются ромом. “Спасти бы остальных”. “Что потеряно – не оглядывайся – смотри и зорко храни прочих”. Вот, друг мой, как. Революция хороша в “Zone blanch”, а пережить ее – такие ужасы, какие только мертвые в силах вынести. Да ведь мы и не живые. “Мертвые души”. И впервые за всю жизнь, когда всю жизнь волновался и ненавидел так Гоголя – вдруг открыл его неисчетные глубины, его бездны, его зияния пустоты. Гоголь, Гоголь – вот пришла революция, и ты весь оправдан, со своим заострившимся как у покойника носом (“Гоголь в гробу”). Прав – не Пушкин, не звездоносец Лермонтов, не фиалки Кольцова, не величавый Карамзин, прав