Розанов - [121]

Насчет нелюбви сестер Татьяна Васильевна, скорей всего, ошибалась, но вот в том, что касалось ее собственной замкнутости и нервозности, – нет.

«Было что-то такое в ее детстве, чего мы не знаем, но что в свое время причинило ей страданье, о котором знали, вероятно, только родители и, испуганные ее недетской печалью, окружили ее особым вниманием, – с глубоким сочувствием писала Надежда Васильевна. – Таня рано узнала о “семейной тайне” и о “церковном преступлении”. Думаю, что это была одна из причин ее крайней нервности. Когда в 1917 году мама пришла сказать мне и Варе об этом факте, мы не поняли его значения. Смущенная неожиданным признанием, я, согласно своей натуре, первым делом взглянула на этот факт с “романтической” точки зрения, найдя и папу и маму не подходящими для “романа”, и в этом разрезе задала Тане несколько вопросов. Я вижу, как сейчас, ее внезапно посеревшее лицо и дрожащие губы – быстро, отрывисто она переставляла какие-то ненужные безделушки на столе, и постепенно голос ее перешел в взвизгиванье: “Вы глупые, ничего не понимаете, мама с папой очень плохо поступили, очень, очень плохо, они преступники перед церковью, это такой грех, мы еще не знаем, что будет”. Она заплакала. И если мы, все дети, чувствовали вечную тревогу, которой не могли найти объяснения, то Таня уже находила для нее почву: “Мы все будем несчастны”, – постоянно твердила она. Она часто лежала, повернувшись лицом к стене, и плакала. Одним вздохом с раннего детства Таня вобрала в себя все печальное, что было в семье, и сделалась в доме немного Кассандрой, которая все плакала и твердила о скорой гибели. Мы старались противостоять ее тревоге, но Таня всегда возвращала нас к ней, и мы тяготились Таней».

И вот напророченное старшей дочерью семейное несчастье случилось. И хотя выше я писал о том, что розановские дочки, не говоря уже об Але Бутягиной, без колебаний встали в семейном конфликте на сторону матери, для Татьяны это был самый трудный, болезненный и душераздирающий выбор. В отличие от своих сестер она была одинаково сильно привязана к обоим родителям и оттого переживала и мучилась за все происходящее вдвойне. В ее глазах семейная драма состояла не в том, что «папашку на старости лет бес попутал», а в том, что приключилось нечто вроде истории апокалиптического царства, поделенного надвое и обреченного на распад.

«Папа писал, что из всех детей “метафизически” он чувствовал связь только с Таней. Да и никто из нас не был похож на отца и в физическом плане и интимными сторонами души, – вспоминала Надежда Васильевна. – И мама, которая мир воспринимала трагически, в Тане нашла родственное существо и страстно привязала ее к себе. Они обе были деспотичны: мама ревновала Таню и не отпускала от себя; Таня смотрела на родителей как на маленьких детей, которых надо еще учить и которые всегда могут наговорить глупостей, но за это именно особенно и любила их[99]. Если мы все стремились уйти из дому, в котором всегда было как-то грустно, и порезвиться на стороне, то Таня стремилась как можно больше быть дома и непременно с родителями».

Только чему могла научить этих «маленьких детей» взрослая Кассандра теперь, когда количество сказанных глупостей перешло все пределы, и каково ей было находиться одновременно с обоими? О чем говорить? Укорять? Ругать? Пытаться помирить? Утешить? Но у нее уже не было на это сил.

Единственное, что ей оставалось, – из постылого родительского дома бежать. Она и сбежала. Уехала на несколько месяцев в Сергиев Посад, где ее опорой стал отец Павел – именно в его семье девушка нашла то, чего так недоставало в родительской часовенке.

«Кажется, Таня едет к Вам и будет жаловаться. Ну Бог с ней», – писал Розанов Флоренскому весной шестнадцатого года.

«Мне нравился их спокойный дом, тихие, послушные дети, заботливая теща Флоренского, Надежда Петровна Гиацинтова, приветливая жена Павла Александровича – Анна Михайловна, и интересные беседы с Павлом Александровичем, – вспоминала впоследствии сама Татьяна Васильевна. – Он видел отлично мое убитое душевное состояние; так рано пошатнувшееся здоровье, неудовлетворенность и недовольство собой, печаль о неустройстве нашей семьи, болезнь бедной матери, полная растерянность от всех обстоятельств жизни».

Из Сергиева Посада она вернулась в другом состоянии духа, просветленная, набравшаяся сил, потом опять уехала, а у отца не переставала болеть за нее душа. Татьяне было уже за двадцать, она окончила гимназию, не знала, что делать дальше, пробовала заниматься философией, преподавать («Тут я, под влиянием Лосского, увлеклась философией и надеялась, что я лучше буду понимать работы моего отца и в будущем могу быть полезной в издании его работ. Папа смеялся: “Зачем тебе философия, чтобы понимать меня? Это совсем необязательно”»), однако никакой личной истории у нее тоже, как и у Али, не складывалось. И это мучило его, как мучило бы любого отца – но В. В. особенно.

Хорошо ему было писать в «Опавших листьях» про чужих, далеких, незнакомых барышень: главное, девоньки, выйти пораньше замуж, да нарожать побольше детей. Хорошо было получать письма от читательниц, флиртовать и вступать с ними в легкомысленную либо назидательную, ни к чему не обязывающую переписку, хорошо было рисоваться перед читателем и рисовать ему свой женский идеал: «Волосы гладенькие, не густые. Пробор посередине, и кожа в проборе белая, благородная. Вся миловидна. Не велика, не мала. Одета скромно, но без постного. В лице улыбка. Руки, ноги не утомляются. Раз в году округляется… главная добродетель в женщине… есть изящество манер, миловидность (другое, чем красота) лица, рост небольшой, но округлый, сложение тела нежное, не угловатое, ум проникновенно-сладкий, душа добрая и ласковая».