Роза ветров - [134]

— И проход укажу, — кивнул Гурьев. — На одном только условии, барин.

— Каком же? — Моряк подумал о деньгах и об амнистии. — Если хочешь полного государева прощения, то у меня есть эти полномочия. За содействие российскому флоту…

— Да погоди ты, — оборвал его Гурьев на полуслове. — На что мне твое прощение? Бог меня уж давно простил. А кроме Него, тут бояться некого. Где он, твой царь?

— Чего же ты хочешь? — Невельской сложил руки на груди и немного отступил назад, хотя до этого едва не хватал от волнения каторжника за его гиляцкое одеяние.

— Хочу править здесь вместе с тобой.

— Что? — командир «Байкала» совершенно опешил.

Он ожидал чего угодно, однако предводитель беглых все же застал его врасплох.

— Отложимся, барин. — Гурьев серьезно смотрел на моряка. — Ото всех отложимся. И от России твоей, и от маньчжуров, и от англичан. Свое царство создадим. С кораблем этим, да с этими пушками никто нам здесь не указ. Новые корабли построим. Ты же умеешь. И станем править по совести. Божье царство тут создадим. Не такое, как у царя. Там только кровь крестьянскую пить умеют.

— А ты, значит, кровь не пьешь? — негромко сказал Невельской. — Или, думаешь, раз пострадал от помещиков несправедливо, то теперь у тебя право особенное есть? Да чем же ты лучше тех кровопийц, когда сам гиляков обижаешь?!

— Постой, барин, чего сердишься? Это же дикари. Они как животные.

— Для помещика там, в России, ты тоже животное. Может, тогда не будешь его осуждать?

Гурьев дернулся как от удара кнутом, хотел что-то ответить, но удержался.

— Ничем ты от них не отличаешься, — безжалостно продолжал Невельской. — Такой же зверь, почуявший силу. А потому не буду я с тобой более ни о чем говорить. Прочь с моего корабля.

Спустившись в лодку, поджидавшую его у борта, каторжный задрал голову.

— Гляди, барин, еще пожалеешь. Гиляки свою реку от пришлых людей крепко стерегут. У них там места святые. Попросишь о помощи — поздно будет.

— Не попрошу, — ответил Невельской с палубы и дал знак убрать веревочный трап.

Несмотря на гнев, охвативший его от наглости Гурьева, он был очень доволен. Каторжник, сам того не желая, подтвердил, что судоходный фарватер в устье Амура существует — как и пролив между Сахалином и материком. Теперь оставалось их только найти.

Однако «Байкал» весь день простоял на верпе у мыса Головачева. Дым от лесных пожаров окутывал окрестности почти непроницаемой мглой, а полное безветрие исключало парусный ход. По причине едкого дыма команда попряталась в кубрик, офицеры сидели по каютам. Лежа у себя на кровати, Невельской словно бусы перебирал свой разговор с каторжным и все пытался нащупать в нем зацепку, указывающую на местоположение искомого фарватера и пролива. Он надеялся найти в словах Гурьева хоть какой-нибудь намек или оговорку, которые выведут к желанной цели, но мысли его сами собой соскакивали на другое.

Невельскому не давала покоя поразительная перемена, случившаяся с этим разбойником и душегубом. Ведь если он сам, наследственный дворянин, офицер и помещик, обижал бесправных матросов зачастую совсем без повода, из одного душевного раздражения, то он всегда считал, что поведение это положено ему судьбой, что оно естественно, понятно и приемлемо обществом, и даже сами матросы не оспаривали такого положения вещей, а Завьялов, будучи наказан за проступок, о каком Невельской и не помнил, в итоге очутился на поселении в самых отдаленных местах и, казалось, принимал это как должное. Более того, матушка Федосья Тимофеевна — была ли она непосредственной причиной смерти своей дворовой девушки или не была — все же имела к этой ужасной гибели отношение. Сын ее хорошо помнил все тиранические наклонности своей родительницы, бурлившие в ней, очевидно, из тех же соображений естественности и заведенного веками порядка, из каких он сам мог ударить по лицу безответного перепуганного матроса.

Но бывший крепостной! Обнаруживший в себе достаточно человеческого чувства и гордости, чтобы восстать против угнетения, примкнуть к бунту, пойти за это на каторгу, претерпеть самые страшные лишения, а в конце концов самому начать утеснять слабых — это не укладывалось у Невельского в голове. Выходило, что Цицерон[106], сказавший, будто раб мечтает не о свободе, а лишь о своих рабах, был бесконечно и гадко прав. И даже самый последний изгой, ощутивший вдруг в себе силу, не преминет воспользоваться ею в ущерб слабому. Право зверя — вот о чем думал моряк у себя в каюте, мучительно пытаясь понять, сколько в нем самом живет от того цицеронова раба. И получалось, что немало.

Дабы отвлечься, он перепрыгивал мыслями на странное и весьма неожиданное предложение Гурьева. Вспоминал поведение начальника Камчатки, который ощущал себя маленьким царем, а также письмо, отправленное им самим из Рио, касательно того, что он принимает на себя всю тяжесть ответственности за поход к ничейным местам, и эти мысли заставляли его наконец улыбнуться. В соблазне силы он чувствовал значительно больше тьмы, чем в простом и каком-то неуловимо детском искушении властью.

К вечеру дым немного рассеялся, а вскоре задул южный ветер. 27 июня 1849 года в четыре часа пополудни транспорт «Байкал», имея на всякий случай впереди две шлюпки, вошел в лиман Амура. Беглый каторжник не соврал, указав на коническую гору за мысом Ромберга как на главный ориентир. Невельской решил назвать ее горой князя Меншикова. Место, где корабль встал на якорь, получило имя Северного лиманского рейда. Отсюда командир положил начать исследование лимана с целью ознакомиться с его состоянием и отыскать фарватер к югу.