Рота почетного караула - [12]

— Кремль!

И замерла на губах, застыла на выдохе песня; даже «старички», ехавшие по этой дороге, может быть, не первый десяток раз, и те подались вправо: «Кремль!»

Андрей увидел словно бы волшебно вынырнувшую из Москвы-реки легкую, умытую, чистую, как облако, громаду Кремля.

Непривычно было видеть Кремль со стороны Москвы-реки, как бы этой рекой подчеркнутый, словно кто провел по низу прекрасной картины синей маслянистой кистью. А может, и картина-то вся начата вот этой волнистой полоской реки? Чуть повыше брошен серый штришок набережной и выведен зубчатый, сбегающий каскадами с еще зеленого, под голубыми елями холма узор стены. А еще выше, на пространстве, занятом уже у неба, — снежная, обметенная вековыми вьюгами, удивительно похожая на ждущую старта космическую ракету колокольня Ивана Великого. И золотым пожаром по куполам, по куполам — то выше, то ниже — солнце. Вот оно размельчилось на разноцветные кусочки — как будто радугой застеклили окна Большого Кремлевского дворца. И слышно: еще дрожит, дрожит в остекленевшем небе набатный гул тяжелых древних колоколов…

Автобус свернул направо, и стройная величавая башня — Андрей никак не мог вспомнить ее названия — заслонила окошко. Боровицкая? Боровицкие ворота? А эти деревья вдоль стены, за чугунной оградой, — Александровский сад?

Опять стена, еще какая-то башня, поворот вправо — и заворчал, зафыркал мотор, попугивая зевак. Приехали.

Вся площадь между темно-бурой громадой Исторического музея и черной металлической решеткой, что вытянулась прямо от башни, огибая Александровский сад, была запружена народом. Но толпу сдерживали легкие переносные ограждения, возле которых, постукивая валенком о валенок, стояли милиционеры. Колонна быстрым шагом бесшумно прошла через распахнутые чугунные ворота в сад и остановилась, выравниваясь вдоль гранитного возвышения.

Стоявший во второй шеренге Андрей сначала увидел только кирпичную стену — высокую, выше макушек елей. Слева выпирала неказистая массивная башня. Но вот подали команду, по которой солдатам-новичкам надлежало выступить в первую шеренгу. Двое перед Андреем расступились, и он шагнул вперед.

Прямо перед ним, шагах в десяти, на возвышении из гладкого, отполированного до сияния мрамора то дрожало, расстилалось, приникая к бронзовой звезде, то взвивалось, вспыхивая, пламя. Андрей вспомнил, что видел его уже — и не однажды — на экране телевизора, только тогда оно было безжизненно-серым, бесцветным. И теплый комочек шевельнулся в груди, подкатил к горлу. Это было так давно, что уже и не верилось, что было. Да-да, в ожидании Вечного огня — вот этого самого — подсаживались к телевизору бабушка и мать. Бабушка говорила про деда, который погиб в ту войну, а где — неизвестно.

А на площадке, возле самого Вечного огня, уже ставили столики, накрытые красными скатертями, — по одному напротив каждого взвода. И было странно видеть их здесь, на граните, почти игрушечными, стоявшими хрупкими своими ножками под могучей древнекаменной стеной.

На скатерти падала крупка утреннего снежка. Да, это был еще декабрь, второй месяц службы.

Командиры взводов — «общевойскового», «летного» и «морского» — вышли из строя, встали у столиков.

— Равняйсь! Смирно! — услышал Андрей привычную команду. Но, произнесенная, как всегда, хлестко, она предназначалась сейчас не только строю, а еще кому-то другому, ибо в повелительность голоса вплелись нотки уважения.

Вдоль строя шел генерал. Блестела на висках проседь, но держался он молодцевато, да и форма — высокая папаха, плотно облегающая шинель, лампасы — красила, молодила генерала. Он дружелюбно кивнул командиру роты, повернулся к строю, поздоровался.

— Дорогие товарищи солдаты! — тихо начал генерал, но тут же возвысил голос, как бы примеряясь к тем, кто его слушал.

Все-таки, наверно, непросто было держать речь здесь, у Вечного огня, у Кремлевской стены, на фоне которой даже генерал уже не выглядел таким важным и недосягаемым.

— Сегодняшний день запомнится вам на всю жизнь… Клятву на верность Родине вы даете у могилы Неизвестного солдата, у этого вечного пламени…

Андрею показалось, что генерал в упор взглянул на него. «Не может быть, — вспыхнул он и опустил глаза. — Откуда ему знать про письмо… Но даже если доложили, он ни разу меня не видел, а в этой шеренге…»

— Так пусть же гордятся вами и ваши родители, — донеслось до Андрея. — Мы пригласили их сюда, ваших отцов, матерей, родственников…

«Как хорошо, — подумал Андрей, — как хорошо, что здесь нет матери… Как ей объяснить? Может, меня и вообще не допустят к присяге?..»

Он покосился влево, туда, где по другую сторону Вечного огня робко жалась толпа приглашенных, и не поверил глазам. На самой верхней ступеньке стояла мать, в коричневом своем пальтеце, в повязанном до бровей знакомом зеленом платке. В руке она держала авоську, из которой высовывались две бутылки молока и начатый батон. Грузный краснощекий мужчина в распахнутой дубленке нахально протискивался вперед, заслоняя мать, а она, встав на цыпочки, все выглядывала из-за его плеча, беспомощно скользила по шеренгам глазами.

Казалось, она вот-вот доберется до Андрея, но, перебрав, пощупав лица первых двух шеренг, взгляд матери опять возвращался назад, слепо пыталась она дотянуться до последних рядов и стояла теперь беспомощная и растерянная. Это было как во сне: ни позвать, ни крикнуть. Андрей не имел права даже пошевелиться.