Российскою землей рождённый - [35]

— Вопросы задает не ответчик, а Святейший синод! Поясните, отец Исидор, как бумага оказалась у вас. И не робейте. За вами правда божья.

— Господин Ломоносов, чтобы священником стать и к экспедиции примкнуть, написали: поповский-де они сын, а сами крестьянский-с! И о том известил я ставленнический стол. Покойный же архиепископ Феофан велели мне с глаз сгинуть. Вышло — я за правду претерпел… Вот я бумагой-то и обзавелся-с.

— Из архива ставленнического стола выкрал? — загремел голос Ломоносова. — Да за это кнут и дыба! Ну, попался ты, Сидор! Ваше преосвященство, требую оного вора, самолично в хищении бумаги государственной признавшегося, немедленно под стражу заключить!

На лице Сидора проступили пятна. Он залепетал, что бумагу случайно нашел в коридоре, о чем заявлял якобы, но распоряжения не последовало, и вот он сохранил ее.

— И правильно сделали, — вступился Сильвестр. — Бумага, уличающая сего Ломоносова в преступном деянии, к делу об его пашквиле присовокупляется. Идите, Михайла Ломоносов! Святейший синод известит вас о своей воле. Грозная кара да покарает за злоязычие и кощунство!

Ломоносов шел домой, и перед ним то и дело возникали злобные лица «святых отцов». Вот когда напишет он сатиру на них! Бороду он непочтительно назовет штанами. Под видом сатаны покажет беснующегося от злобы «смиренного» Амвросия. Изобразит он и самого себя, стоящего перед судилищем.

Вернувшись домой, он первым делом берется за перо.

О страх! о ужас! гром! ты дернул за штаны,

Которы подо ртом висят у сатаны.

Ты видишь, он за то свирепствует и злится

Дырявой красной нос, халдейска печь[47], дымится.

Огнем и жупелом[48] исполнены усы.

О как бы хорошо коптить в них колбасы!

Как бы еще поддеть попов? А не написать ли, что большего почтения, чем попы, заслуживают козлята малые — они рождаются уже с бородами. И что он «недавно удобрял бесплодный огород» бородой — это единственное, на что она пригодилась. Но ведь Синод взбеленится! А, была не была!..

6 марта 1757 года Синод на высочайшее имя представил доклад. «Святые отцы» требовали особым царским указом ломоносовские «соблазнительные и ругательные пашквили истребить и публично сжечь», а «означенного Ломоносова для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать».

Иван Иванович Шувалов выбрал удачный момент, когда царица была в хорошем настроении после веселого ужина. Он в смешном виде изобразил суд над Ло моносовым, чем очень позабавил Елизавету.

— Однако, мой друг, передай Михайле Васильевичу, чтобы святых отцов больше не дражнил. А то, чует мое сердце, докуки с ними не оберешься. Им же скажи: Ломоносов-де мне слово дал, что дражнить больше вас не станет.

* * *

Приближалось 1 ноября, день рождения Шувалова. На этот раз вместо оды Ломоносов решил поднести вельможе подарок совсем иного рода. Он чувствовал, что покровитель его вряд ли этому обрадуется, но поступить иначе не мог.

К роскошному шуваловскому дворцу подкатывали экипажи. Кряхтя и обтирая обильный пот, вылезали из душных карет толстые сановники, ловко выпрыгивали генералы, выплывали, как павы, дамы…

В час дня в залу вошел Шувалов. Все наперебой пытались припасть к его унизанной перстнями руке. А в одной из дворцовых комнат шуваловские лакеи принимали дары — всевозможные ларчики, кольца, драгоценные камни.

Начался обед. За длинным столом, уставленным заморскими кушаньями, среди званых гостей сидел и Михаил Васильевич. Пили за здоровье хозяина, возглашали ему многие лета.

Ломоносов лишь молча вставал с поднятой чарой, осушал ее и снова садился. Некоторые гости давно с недоумением посматривали на него — когда же, наконец, прочитает и преподнесет «новорожденному» оду. Вот Михаил Васильевич ненароком поймал недовольный шуваловский взгляд. Хотя и уверен был Шувалов, что Ломоносов припас какой-то сюрприз, но нетерпение свое скрывал плохо: услышать оду из уст академика Ломоносова было лестно любому. Тем более что чести этой удостаивались очень немногие.

Но Михаил Васильевич, казалось, думал совсем о чем-то другом. И в самом деле, мысль его витала далеко.

Он знал, что многие его труды, особенно те, что удалось предать печатному тиснению, не потонут в безмолвной пучине времен. Но потомки спросят его, а что же сделал ты, первый академик российский, для облегчения участи народной?

Вот ты в холодный осенний день пируешь у вельможи в теплой, согретой каминами зале, перед тобой стоят наполненные вином хрустальные бокалы. А в ста верстах отсюда, в курной избе семья крестьянская хлебает из одной миски тюрю — похлебку из черного хлеба и воды. Да ведь это же кормильцы твои и поильцы! На плоды их трудов обменены в заморских странах вот эти вина, и яства, и сласти!

А сколько нищих просят сейчас милостыню, сколько умирают от голода, холода и великого множества других бед?!

Не так давно довелось Михаилу Васильевичу читать сенатский указ о суровом наказании крестьян Гжатского уезда. От недородов и нещадных барских поборов жить им стало невмоготу. Спасаясь от голодной смерти, вышли они на большую дорогу и вместе с разбойниками начали грабить прохожих и проезжих. Сообща с разбойниками, вилами и кольями отбивались до конца и от царских солдат, посланных на их усмирение.