Российскою землей рождённый - [34]

Ломоносов предложил семейству Рихмана перебраться к себе и долгое время заботился о нем.

Между тем его беспокойство о том, как бы случай этот «не был протолкован противу приращения наук», оказалось не напрасным.

Слух о смерти Рихмана от «громовой машины» облетел весь Петербург. Зашевелились церковники, с ненавистью встречавшие каждое научное сочинение Ломоносова. Михаилу Васильевичу передавали, что по вечерам возле моста некто в длиннополом одеянии будоражит народ:

— Илья-пророк на огненной колеснице по небу катается — оттого и гром! Кто же этого не знает? Что ж изучать-то? Разве можно вмешиваться в божественные силы? Вот гнев господень и поразил богоотступника! Помяните мое слово — покарает он и другого вероотступника, химического профессора Михайлу Ломоносова!

Однажды в сумерках Михаилу Васильевичу повстречался незнакомый монах с жидкой бороденкой и как-то странно на него посмотрел. Где-то он видал этого монашка, но где?

…Академические недоброхоты тоже подняли головы. Шумахер по случаю гибели Рихмана отменил заседание, назначенное на 5 сентября. А на нем-то и должен был выступить Ломоносов со «Словом о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих». 23 августа Разумовский уведомил из Москвы академию о своем согласии отложить конференцию. Проволочка была только на руку мракобесам, способным изготовить любой навет, и Ломоносов в письме президенту настаивает на срочном созыве академиков. Шувалов поддерживает его. Шумахер получает предписание созвать ассамблею, «дабы господин Ломоносов с новым своим изобретением между учеными людьми в Эвропе не упоздал».

Академическая канцелярия поручает профессорам Августу Гришову и Брауну выдвинуть против Ломоносова и его опытов с электричеством «сумнительство». 1 ноября Ломоносов выступил на академическом собрании и опроверг «сумнительство». Собрание решает напечатать его речь, но Шумахер и Тауберт пытаются задержать печатание. В негодовании Ломоносов пишет Шувалову про Шумахера:

«Правда, что он всегда был… мой ненавистник и всех профессоров гонитель… однако, ныне стал еще вдвое, имея двойные интересы, то есть прегордого невежу, высокомысленного фарисея[46] зятя своего Тауберта».

В первых числах марта 1757 года Святейший синод потребовал Ломоносова к себе. Вокруг крытого черным бархатом стола восседали на креслах три духовные особы. Ломоносов узнал их сразу же. С Амвросием, ныне епископом Переяславским, учился он в Спасских Школах. Там же преподавал и Дмитрий, теперь епископ Рязанский. Третьим был архиепископ Санкт-Петербургский Сильвестр Кулябко.

«Высоко залетели, господа!» — подумал он, но на супленные и настороженные физиономии к шутке не располагали.

Маленький крепыш и толстяк Сильвестр Кулябко визгливо закричал:

— Профессор химии Михайло Ломоносов! Подойдите сюда и ознакомьтесь с сим пашквилем. Не известен ли вам его сочинитель?

— Сочинителя знаю. Да и вам всем он знаком. Для чего же играть комедию?

— Как смеете вы столь кощунственно утверждать, якобы члены Святейшего синода знакомы с автором сего богомерзкого пашквиля?

— Да кто вам сказал, что это пашквиль? Все, что здесь написано, — сущая правда.

Никогда еще перед Синодом не стоял такой дерзкий ответчик. Архиепископы были обескуражены. У Сильвестра от злости пересохло в горле. Он даже выпустил лист, и бумага, плавно описав полукруг, опустилась возле Ломоносова. Михаил Васильевич нагнулся, поднял ее и прочитал:

Не роскошной я Венере,

Не уродливой Химере

В гимнах жертву воздаю:

Я похвальну песнь пою

Волосам, от всех почтенным,

По груди распространенным…

— Замолчите! — не своим голосом заорал Сильвестр. — Или будете отлучены от церкви!

— Что ж, тогда потолкуем без чтения. Так вот, господа Святейший синод, все в сочиненном мной гимне, повторяю, правда! И касается она вас, а не токмо старообрядцев. И для вас борода — «мать дородства и умов, мать достатков и чинов»! Ты, Амвросий, помнишь ли, как ставили тебя на горох за то, что в латыни ни бельмеса не смыслил? Небось коленки до сей поры почесываешь! Не верится, что преуспел ты в латыни и в поздние времена. Не для наук и языков иноземных голова у тебя на плечах! А вот сидишь со своей бородой и творишь суд праведный вместе со всеми на равных. А вдова профессора Рихмана с детишками его малолетними почти ничего не получают с того самого дня, как отца их, физика, на весь мир прославленного, громом убило. Это тоже суд праведный?

— Ни слова больше! Или я сей же час предам вас анафеме! — Сильвестр задыхался от злобы.

Ломоносов встал и направился было к выходу. Сильвестр воздел руки, останавливая его.

— Нет, это еще не все, Михайло Ломоносов. Отец Исидор, войдите.

Пугливо озираясь, в зал вошел тот самый монашек, которого Михаил Васильевич заприметил тогда в потемках.

— Ба, да неужели Сидор Когтев? — Теперь, при свете, Ломоносов узнал его.

— Отец Исидор, вы знаете этого господина?

— В Спасских Школах вместе обретались.

— Предъявите бумагу, кою показывали вы Святейшему синоду. Михайла Ломоносов, это ваша подпись?

«Ах, вот оно что!..» — Ломоносов усмехнулся.

— Моя, моя! Но как же, Сидор, ты умыкнул эту бумагу?