Российскою землей рождённый - [33]

Шувалов рассеянно принял бумагу и, близоруко щурясь, начал читать ее. Он хоть и благоволил к Ломоносову, но беспокойный нрав ученого его тяготил. Ох уж этот академик! И когда только угомонится, перестанет тормошить всех!.. Но ничего не. поделаешь, он первый в России одописец. На иллюминацию ли, на фейерверк ли, на тезоименитство[45] ли царствующего дома — без него не обойтись! Резко отказать такому человеку негоже.

— Подумаем, поглядим, прикинем, Михаил Васильевич, с матушкой императрицей. Как она скажет, так тому и быть.

Ломоносов раздосадованно передернул плечами. Но тут в кабинет вошел царский прислужник и возгласил:

— Прибыла карета ее императорского величества! Государыня просит вас незамедлительно во дворец!

Шувалов деланно вздохнул и развел руками: мол, долг государственный меня призывает! Михаил Васильевич попрощался с вельможей и уж вышел из кабинета, как вдруг услыхал раздраженный голос Шувалова:

— Да как же ты смел? Да что же теперь будет…

Кучер оправдывался:

— Сам не знаю… Кони чего-то испугались и понесли. Ну, стекло-то, видно, треснутое было — выпало и разбилось. Я и кусочки подобрал.

У шуваловского дворца стояла громоздкая, тяжелая, пряно надушенная карета царицы. На месте застекленного окна зияла пустота.

Ломоносов подошел к Шувалову.

— Вы, ваше превосходительство, не можете и тут не видеть мою правоту. Свое стекло, вот что необходимо России! Сейчас оно привозится из дальних стран, бьется в дороге, и летят русские рубли на ветер. Помнится, еще Иван Посошков, рачительно обозревая хозяйство наше, писал с укоризной, что покупаем мы втридорога стеклянную посуду, чтобы разбить и выбросить. А ежели, говорил он, заводов пять или шесть построить, то мы все их государства стеклянною посудой наполнить можем!

— Пиши прошение, — бросил Шувалов через плечо.

Не впервой бить челом Михаилу Васильевичу! Дома он со вздохом сел за стол и заскрипел пером.

Тихо вошла в комнату Лиза, осторожно заглянула через плечо, прочитала:

«…к пользе и славе Российской империи завести прошу фабрику делания разноцветных стекол и из них бисеру… стеклярусу и всяких других галантерейных вещей и уборов, чего еще в России не делают, но привозят из-за моря великое количество, ценою на многие тысячи».

На сей раз выгоды показались столь очевидными, что последовал указ, разрешающий Ломоносову построить фабрику. За семьдесят верст от Петербурга, в местности Усть-Рудица ему отвели под фабрику землю и выдали 4 тысячи рублей ссуды, взяв обязательство возвратить ее через пять лет «без всяких отговорок».

Как любил Михаил Васильевич путешествовать из Петербурга в свою Усть-Рудицу! На полпути он, бывало, останавливал лошадь и бросался в мягкую траву. Беззаботно наслаждался лесными запахами, красотой поля, пересвистом птиц.

А приехав в усадьбу, не знал он лучшего отдыха от трудов умственных, чем жаркая работа с топором, молотком или косой в руках.

В письме к Эйлеру он писал об Усть-Рудице:

«…достаточно полей, пастбищ, рыбалок, множество лесов, там имеется четыре деревни, из коих самая ближняя отстоит на 64 версты от Петербурга, самая дальняя — 80 верст. Эта последняя прилегает к морю, а первая орошается речками, и там, кроме дома и уже построенного стеклянного завода, я сооружаю плотину, мельницу для хлеба и лесопильную, над которой возвышается самопишущая метеорологическая обсерватория».

* * *

В жаркий летний день 26 июля 1753 года небо над Петербургом вдруг зловеще потемнело. Надулись воды Невы. Одинокие пешеходы, придерживая шляпы, спешили домой… И только два жителя столицы радовались непогоде: профессора Ломоносов и Рихман. Каждый у себя дома с нетерпением ожидал грозы.

В одной из комнат Ломоносова стояла изготовленная им «громовая машина». Гроза еще не разразилась, но машина потрескивала. Михаил Васильевич схватился за провод. Посыпались искры. Еще и еще… Целый разноцветный дождь!

— Смотри, Лиза, — вскричал Ломоносов. — Рихман проспорил, утверждая, что искры одного цвета!

— Идем обедать, суп остынет! — Лиза боязливо покосилась на искрящую машину.

Раздался удар грома, и Ломоносова тряхнуло так, что он еле удержался на ногах. Лиза убежала. А он еще долго прислушивался к затихающему грому. И лишь когда треск машины прекратился, пошел к столу. В это время за дверью послышался шум. На пороге появился слуга Рихмана весь в слезах.

— Профессора громом зашибло!..

Ломоносов поехал тотчас же. Рихман лежал на полу возле сундука. К нему боялись подойти. Родные плакали. Комната была полна народу. На выпуклом лбу Рихмана четко обозначилось багровое пятно. Ломоносов припал к телу, пытаясь возобновить движение крови, но сердце не билось.

— Когда надвинулась туча, — рассказывал один из очевидцев, — Рихман встал возле железного прута. «Гром еще далеко стоит», — заметил он, но подходить к пруту не велел. Вдруг из прута вылетел синеватый клуб с кулак величиной и поразил его в голову. Разряд почувствовал и я. По телу моему некоторое время пробегали токи.

Михаил Васильевич в тот же вечер торопливо писал Шувалову о смерти Рихмана:

«…он плачевным опытом уверил, что электрическую громовую силу отвратить можно. Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет, но бедная его вдова, теща, сын пяти лет, который добрую показывал надежду, и две дочери, одна двух лет, другая около полугода, как об нем, так и о своем крайнем несчастии плачут. Того ради, Ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им милостивый помощник, чтобы бедная вдова лутчего профессора до смерти своей пропитание имела и сына своего, маленького Рихмана, могла воспитать, чтобы он такой же был наук любитель, как его отец. Милостивый государь! Исходатайствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние… я буду больше почитать, нежели за свое. Между тем, чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейше прошу миловать науки…»