Россия за рубежом - [65]

Язык рассматривался как инструмент, который нужно беречь и содержать в порядке. Однако это был всего лишь инструмент, и многое зависело от того, как и с какой целью его использовать. Писатели и критики-эмигранты поставили перед собой задачу определить эффективность и результаты использования языка. В этой связи встал вопрос, не создало ли Русское Зарубежье новую литературу, со всей очевидностью отличающуюся от той, что существовала на родине. В более общем плане речь шла о том, привела ли революция к созданию двух русских литератур вместо единой целой, существовавшей прежде. Интересно, что характер этого вопроса не оставался неизменным, и, поскольку это лишь отчасти явилось следствием внешних событий, приходится признать, что эта динамика создавалась самим ходом литературного процесса. Наиболее разительными, по крайней мере в этом отношении, были различия в развитии поэзии и прозы. В целом мы можем выделить два совершенно различных хронологических периода — 20-е и 30-е гг. Первое десятилетие в советской литературе было отмечено расцветом экспериментаторства, второе — утверждением социалистического реализма как теории и практики, обязательной для всех советских писателей. Соответственно, пропасть между литературами двух Россий выросла еще больше.

Вначале, однако, следует упомянуть о весьма важном событии в культурной, в частности в литературной, жизни Русского Зарубежья, которое хронологически почти совпало с водоразделом между двумя указанными периодами. В 1933 г. Бунин первым из русских писателей был награжден Нобелевской премией. Оставляя в стороне соображения эстетического характера, которыми руководствовались, присуждая эту награду (среди кандидатов были также Мережковский и Горький), нужно подчеркнуть, что это был в равной мере ярко выраженный политический и литературный жест. С точки зрения литературы, Нобелевский комитет отметил заслуги представителя реалистической школы русской прозы, — школы, уходившей корнями в дореволюционный период и тогда же пережившей пору своего расцвета. Награда означала также признание более высокого уровня старой литературы по сравнению с современной советской. Наконец, она явилась общественным признанием литературы в изгнании, ее художественной самостоятельности. Такой шаг был повторно предпринят Нобелевским комитетом лишь через много лет после окончания второй мировой войны.

Присуждение Бунину Нобелевской премии было действительно важным событием в жизни эмиграции. Самому Бунину она позволила избавиться (на время, как потом оказалось) от нищеты, и он, проявив благородство, разделил часть этих средств между нуждающимися товарищами по перу. Для распределения части премии, выделенной Буниным на эти цели, был создан комитет. Процесс распределения породил, что было, по всей видимости, неизбежно, некоторые трения: кто-то чувствовал себя оскорбленным; однако эта премия была первой существенной материальной помощью, которая в публичном порядке была оказана на международном уровне творчески активным русским писателям. Но важнее даже было моральное значение Нобелевской премии: это было общественное признание не только факта существования русской литературы в изгнании, но также духовной и культурной самостоятельности политической эмиграции. Международное культурное сообщество по достоинству оценило творческие возможности, морально-эстетическую роль писателя-изгнанника, работающего вдали от родины. Косвенным образом присуждение Нобелевской премии Бунину стало обвинением в адрес того давления, которое оказывалось на литературу в Советской России. То обстоятельство, что Бунин как писатель был далек от политики, несмотря на то, что испытывал неослабевающую ненависть к революции и ко всему большевистскому, повлияло на решение, принятое в Стокгольме⁸. Бунина чествовало все Русское Зарубежье. Во время празднования эмиграция преисполнилась гордой уверенностью в том, что создание Русского Зарубежья позволило сохранить ее единство как культурной и исторической силы. Награда была присуждена как раз в том момент, когда Сталин загонял советское искусство и литературу в тесные рамки социалистического реализма. Это совпадение во времени еще более усилило значение этого события и укрепило уверенность эмиграции в своей правоте. Наконец, оно послужило дальнейшему разграничению эмигрантской и советской литературы. Таким было значение Нобелевской премии для современников, но это лишь один из аспектов события, которое, как мы убедимся ниже, не следует воспринимать чересчур упрощенно.

Почти все оказавшиеся в изгнании известные прозаики принадлежали к реалистической традиции русской литературы (Д. Мережковский так же, как и Бунин-поэт, стоит несколько особняком). Исключение составлял А. Ремизов — совершенно особый, игривый, барочный, черпающий вдохновение в сверхъестественном (в гоголевском понимании). Другие, в особенности Бунин, Зайцев, Шмелев и Алданов, могут считаться продолжателями традиций Тургенева,

Толстого, Чехова. Как и для их предшественников, подробное описание жизни не было для них самоцелью, а призвано было вскрыть глубинный человеческий смысл, заложенный в судьбах героев и в описываемых ситуациях. В нечастых описаниях судеб эмигрантов они также выходили на уровень общечеловеческих обобщений, однако наиболее важную часть их творчества за границей составляли воспоминания и ностальгические обращения к прошлому. В любом случае они избежали характерных для социалистического реализма дидактизма, приукрашивания и мифологизации.