Россия за рубежом - [4]

Однако, вопреки ожиданиям этих организаций, большая часть русских не возвращалась на родину и не интегрировалась в общество, предоставившее им убежище. С другой стороны, и само это общество не прилагало усилий для их ассимиляции. Важнее, однако, то, что сами русские продолжали считать себя изгнанниками, надеясь, что их пребывание вне России временно, что вскоре, после падения советского правительства (а это представлялось им неизбежным), они смогут вернуться назад. Большинство беженцев считали себя преемниками русских политических эмигрантов XIX — начала XX в., которые находились за границей ради продолжения борьбы с царским режимом. Не случайно, после начала революционных событий многие из них вернулись в Россию, чтобы включиться в политическую жизнь. Изгнание и повторная эмиграция рассматривались как временное состояние, такая полоса в жизни, когда необходимо просто выжить и переждать.

Сначала новые изгнанники организовывали свою жизнь так, чтобы в любой момент, как только Россия освободится от тирании большевиков, вернуться и снова включиться в политическую, культурную и общественную жизнь на родине. Образно говоря, они жили, что называется, на чемоданах и поэтому, естественно, не задумывались об интеграции даже в тех странах, где ассимиляция могла пройти относительно просто — как, например, в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (СХС), будущей Югославии. По этой же причине они хотели, чтобы их дети независимо от того, где они родились — в России или на чужбине, — оставались русскими, более всего опасаясь их «денационализации». Конечно, долго так жить было нельзя, и при определенных обстоятельствах, которые будут описаны ниже, частичная интеграция все-таки происходила. Тем не менее характерно, что большая часть детей эмигрантов вырастала двуязычными и с двойным самосознанием — русским и той страны, которая предоставила им приют.

Эмиграция переставала быть лишь способом физического выживания, она приобретала характер духовной миссии, которая заключалась в том, чтобы сохранить ценности и традиции русской культуры и продолжить творческую жизнь ради духовного прогресса родины независимо от того, суждено ли было эмигрантам вернуться домой или умереть на чужбине. Поэтому русских эмигрантов 20 —30-х гг. нельзя сравнивать с теми, кто покинул родину в поисках лучшей доли, какими бы мотивами они ни руководствовались. Система национальных квот и ограничения на въезд иммигрантов, принятые Соединенными Штатами Америки в 1920 г., равно как и высокие транспортные расходы, являлись далеко не единственным фактором, удерживавшим большинство русских беженцев от переселения за океан — в США или страны Южной Америки. Куда более важными были их желание оставаться как можно ближе к России и панический страх перед ассимиляцией, их опасение стать «обычными иммигрантами», устремлявшимися в Новый Свет и в Австралию в течение десятилетий, предшествовавших войне. Здесь и следует искать объяснение тому, что Америка не стала «провинцией» России за рубежом, несмотря на то, что некоторые беженцы поселились и здесь. Ситуация, правда, начала меняться в конце 30-х гг., когда сюда начали перебираться значительные группы эмигрантов из Маньчжурии и Китая, оседавшие обычно в районе Сан-Франциско, и отдельные лица из Европы, над которой сгущалась угроза новой войны.

Я говорил об «обществе» в изгнании. Что же превращало русских эмигрантов 20 —30-х гг. именно в общество, пусть и не вполне оформленное? Почему они не стали просто группой людей, спасшихся бегством из страха политических преследований? Этому способствовали два фактора. Во-первых, за границей были представлены практически все слои русского дореволюционного общества, хотя и в несколько измененных пропорциях². Среди эмигрантов мы можем обнаружить не только представителей бывшей правящей элиты — правительственной и придворной — и выдающихся представителей интеллектуальной элиты, но и мелкую буржуазию, людей искусства, ремесленников, рабочих и служащих, а также довольно значительное число крестьян, если причислить к ним казаков. Русская эмиграция не была однородной по конфессиональной и этнической принадлежности, уровню образованности и экономическому положению ее членов: в ней были представлены все основные вероисповедания и важнейшие народности Российской империи. Средний уровень образованности был хотя и выше, чем в старой России, но также разным: среди эмигрантов встречались и неграмотные. Равным образом и степень благосостояния тех, кто по собственной воле или в силу обстоятельств вынужден был отправиться в изгнание, была столь же неодинакова, как и среди населения империи.

Во-вторых, следует отметить обстоятельство, которое говорит больше, чем всякие социологические, экономические или культурологические данные: эмигранты сознательно стремились вести русскую жизнь. Даже попав в чуждое окружение, они хотели жить, работать и творить как неотъемлемая часть России, посланцами которой они себя считали. Для творческой жизни нужны были «производители» и «потребители» культурных ценностей. Из двух Россий, возникших вследствие политических событий, именно Россия за рубежом, которая проявила твердую решимость и недюжинную доблесть, продолжая быть Россией, оказалась более «подлинной» и более продуктивной в культурном отношении. Хотя это общество представляется несколько искаженным и неполным, особенно, как мы увидим, по своему демографическому составу, эмигранты воспринимали себя как представителей единого общества, а Русское Зарубежье — как свою страну. Они стремились жить так, словно эмиграция в культурном и философском плане олицетворяла собой всю Россию.