Россия за рубежом - [109]

Сложности, с которыми были связаны попытки вести новые исследования, ограниченные возможности для публикации трудов не позволяли эмигрантам идти в науке непроторенными путями. Это обстоятельство позволяет объяснить тот огромный успех, которым пользовался у эмигрантов исторический роман — жанр, соединивший в себе ностальгические воспоминания, занимательные слухи, достойные подражания характеры, а также скептическое отношение к возможности предвидения и понимания хода развития событий, не говоря уже о воздействии на него. В этом кроются причины популярности Марка Алданова, последнего крупного представителя этого жанра. Романы Алданова, несмотря на их стилистический и литературный блеск, не выдержали испытания временем, хотя в настоящее время, по всей видимости, в силу тех же самых причин, в среде эмигрантов третьей волны, а с недавних пор — и в Советской России наблюдается возрождение интереса к его творчеству.

Основным фактором, обусловившим неэффективность работы историков-эмигрантов, а также отсутствие у них последователей, была их неспособность пробудить интерес к своей работе в странах Запада. В 20 —30-е гг. Россия интересовала Запад только как страна, где проводился «советский эксперимент». Прошлое России мало интересовало и его противников, и тех, кто поддерживал этот «эксперимент». Они разделяли антиисторические настроения первых лет существования большевистского режима и были разочарованы, когда Сталин начал демонстрировать свое уважение к прошлому России. Настроенные антисоветски обыватели совсем не проявляли интереса к этой стране: их возмущало, что Россия устранилась от дальнейшего участия в первой мировой войне, отказалась от выплаты внешнего долга и оказывала поддержку всякого рода модернистским и нигилистическим направлениям в политике, искусстве и литературе. Они с одобрением читали либеральных историков-эмигрантов, которые писали об отсталости России по сравнению с Западной Европой, но и только.

Разумеется, некоторые научные круги и организации (прежде всего в Германии) проявляли интерес к России, но руководствовались исключительно утилитарными соображениями — политическими, военными или экономическими — и испытывали потребность лишь в конкретной информации о сегодняшней России. Они вовсе не нуждались в изучении прошлого этой страны.

Эмигранты со своей стороны стремились сосредоточить свое внимание на тех аспектах прошлого России, которые могли бы послужить утешением в их нелегкой жизни и предложить какие-то перспективы, дающие основание надеяться на лучшее будущее. Эта двойная причина обусловила, с одной стороны, почти благоговейное отношение к русской литературе, символом которой был Пушкин, и, с другой стороны, возрождение интереса к своей религиозной истории. Как мы убедились, в изучение именно этой области эмигрантской историографии удалось внести наиболее заметный новаторский вклад, поскольку эта проблематика не могла разрабатываться в Советской России. Плодотворные изыскания Флоровского и Федотова, изучавших русскую религиозную традицию, сохраняют свое значение как для западной, так и для русской (включая советскую) науку.

Что можно сказать об отношении русской интеллигенции к прошлому своей страны на примере опыта ее жизни в эмиграции? Мне представляется, эмигрантская историография доказывает, что русская интеллигенция видела в истории лишь некую «инструментальную» ценность, рассматривая ее как средство для продолжения критики и борьбы с автократией, которая в 20—30-е гг. автоматически отождествлялась с большевистским режимом. Прошлое как таковое, как нечто само по себе ценное не привлекало к себе значительного внимания. Правда, эмигранты испытывали ностальгию по недавнему прошлому, свидетельством чего является популярность мемуаров и исторической беллетристики. В литературе, однако, они искали утешение и вдохновляющие примеры. И, подобно тому, как это было с дореволюционной интеллигенцией, источником моральной и духовной поддержки, откуда они черпали пищу для ума, была для них русская литература XIX в. начиная с Золотого века пушкинской поры и кончая великими произведениями Толстого и Достоевского.

Серебряный век, правда, внес одно новшество: живой интерес к духовности, философии и религии. Вместе с тем он лишь укрепил тот барьер, который существовал между теми образованными специалистами, которые отстранялись от политики и воспринимали новые направления, и теми, кто активно интересовался политикой, кто придерживался позитивистских, материалистических и инструменталистских идеологических течений XIX в. Этот барьер продолжал существовать и в эмиграции, что хорошо видно на примере дискуссий об относительном характере эстетических и общественно-политических ценностей, а также в появлении новых вкусов и норм у части тех, кто сформировался в Русском Зарубежье.

Парадоксальным образом и традиционализму, и новаторству суждено было оказать плодотворное влияние на возрождение научного интереса к России на Западе после второй мировой войны. Это в значительной мере явилось следствием интеграции эмигрантов, переселившихся в Соединенные Штаты в начале 40-х гг., в американскую научную среду (в меньшей степени это относится к Англии и Франции). Лишь тогда русские ученые оказались в таком же положении, как и немецко-австрийская еврейская эмиграция 30-х гг. В течение 40-х гг. русские стали неотъемлемой частью академической и прикладной научной общественности Запада и смогли внести свой вклад в дальнейшее развитие научных исследований.