Рос орешник... - [14]

Мать поставила на окошко крынку и две литровые банки, закрыла их капроновыми крышками. Отвернулась к окну.

Женька засопел.

— Счастье свое не бережешь. Ничегошеньки не понимаешь. Себя и любишь только. Ой, бестолковый… И за что она тебя так любит?

Брат ничего не ответил. Встал из-за стола. Долго обувался на пороге.

Мы молча шли по пыльной дороге на работу, молча разошлись по сторонам. Я к ремонтным мастерским, он — к конторе.

Через месяц колхозники начали косить. Мы возвращались домой усталые, ужинали и сразу заваливались спать. Косили ближние покосы и ночевать возвращались домой, приезжали на лошадях, запряженных в телеги, или приходили пешком. Лето удалось жаркое и травянистое. Работа захватывала меня полностью. Я блаженствовал, чувствуя тяжкую усталость на плечах. Мне было хорошо и весело среди родных и знакомых людей. Хорошо метать стога, когда рядом чьи-то сильные руки подхватывают валящийся пласт сена, когда к тебе сразу же спешат на помощь соседские вилы и тяжелеющая лепеха сена легко летит вверх, пуша по ветру тонкими сединками. Я любил свою бригаду, жил ею и не желал ничего лучшего.

Даже дома дела вроде наладились. Женька повеселел и подобрел, а о Клавке и говорить нечего. Все старались незаметно загладить черные дни, которые так недавно отшумели над нашей избой. Особенно внимательны были к Клавке, ее открытая душа по-детски радовалась нашему доверию. Она совсем не помнила зла, ласкалась и льнула к Женьке с прежней радостью и любовью. Правда, проскальзывала в ее улыбке грустиночка, но это ничего, мало ли что в семье случается. Жизнь прожить — не поле перейти. У меня злость на брата тоже откатилась от сердца, и стало спокойнее. Я даже начал подумывать, не жениться ли мне? На Райке, например. Засыпая на сеновале, я смутно представлял, как станут играть мою свадьбу, как начнут нас поздравлять и Клавка мне счастливо улыбнется, как когда-то в библиотеке в далекие и мучительные дни, улыбнется и пожелает мне счастья… Теплая летняя ночь густела над сараем и плакала звездами на замшелую крышу. Где-то за усадьбой в кустах протяжно скрипел козодой и невыносимо стрекотали кузнечики. Сухой запах травы ласкался и щекотал, шуршал в пересохших стеблях и тихим шелестом манил в беспробудный мятный сон. Я не помню, долго ли спал, может, час или два. Не знаю. Пронзительный крик внезапно и резко полоснул тишину. Я быстро вскочил и, не понимая, что происходит, высунулся из низких дверей сеновала. То, что увидел, было так неожиданно, что я, не видя ступеней лестницы, почти спрыгнул с сеновала и даже не почувствовал боли в ногах.

Кричала Клавка. В белой рубашке, с распущенной косой. Она извивалась и кричала в Женькиных руках. Тот бил наотмашь куда попало. По лицу, в грудь, в спину. Зажимал ей рот рукой и пинал в живот размашисто и беззвучно. Я ударил Женьку сзади, вцепился в его руку, но он отмахнулся от меня и вдруг, отпустив Клавку, въехал мне в лицо так, что белые круги поплыли перед глазами.

На помощь подоспел отец. Когда я очухался, Женька стоял, широко расставив ноги, и что-то мычал. Клавка лежала на земле и вздрагивала всем телом. Ее лицо было в крови, волосы растеклись по земле, и в прядях торчали запутавшиеся сенинки. Возле нее суетилась, плача, мать и причитала:

— Горе-то какое! Да за что же напасть эдакая?

Женька повел головой.

— С сеновала ее приволок! Ишь, вывалялась, потаскуха.

Отец угрюмо смотрел на брата.

— С какого сеновала?

— Мало ли с какого… Небось на пустой не лазила. Я знаю, кто там спит! Ведьма! Не ожидала, что застану. Всех обворожила! Родному сыну не верят, а ей верят. Покрутила хвостом, хватит. Ишь, глазищи непорочные… тьфу!

Женька повернулся и пошел со двора, вышел на середину дороги и почти побежал к лесу.

Отец нахмурился, склонился над Клавкой, его жилистые руки вздрагивали, хотели дотронуться до нее и беспомощно суетились по воздуху желтыми от махорки пальцами.

Мать оглянулась на удаляющуюся фигуру брата.

— Куда же он? Как бы не наделал чего? — опустила руки на передник, вытерла кончиком платка слезящиеся глаза.

— Ничего с ним не случится, а вот Клавку надо в больницу, как можно быстрее, — забеспокоился отец, стал осторожно поднимать ее, мать бросилась помогать. Я побежал в медпункт. Накрапывал мелкий дождь, над селом висело раннее серое утро. В домах еще спали.

В этот же день к обеду Клавку отвезли в районную больницу за шесть километров от нашего села.

Лил теплый летний дождь. Заладил с утра. Покосные из-за ливня прекратили, и мы сидели дома. В избе висело напряженное молчание, оно, как молот о наковальню, стукало по вискам тиканьем старых стенных часов. Молчал и курил на полатях отец. Молчала мать, стряпая что-то на кухне, ходила взад-вперед, иногда скрипела под ногами шаткая половица. Женька сидел на подоконнике у раскрытого окна и смотрел на дождь. С улицы тянуло свежестью и запахом ромашки. Я, уставясь в книгу, тоже думал о Клавке. Я бы ей все простил. Как-то теперь сложится в семье? К кому Клавка лазила на сеновал, неизвестно… Эх, Клавка, Клавка неразумная! Женька повернул голову в сторону кухни, посмотрел на мать и кивнул на улицу.