Рос орешник... - [16]

Гришка широко распахнутыми глазами уставился на горячие уголья, замолчал. Молчали и Колька с Митькой. Молчал и Ефим. Голубели звезды на далеком небе. Тянуло сыростью. Митька тихонько покосился на черные кусты и нетерпеливо спросил:

— И кто это был?

Гришка сузил ресницы, нахмурил брови:

— Кто? Это что! А дальше-то что было… Ух!

— Что было? — Маленький Колька поближе придвинулся к Ефиму.

Заржали лошади. Близко-близко запереступали копыта. Ночь дохнула холодом. Гришка повел чернеющими глазами на пасущихся коней:

— Сидит Василич в темноте ни жив ни мертв. Ничегошеньки не видать. А шаги по избе скрип-скрип и прямо к полатям. Завозился кто-то и лезет. На одну ступеньку ступил, на вторую, на третью… Растопырил Василич глаза, силится рассмотреть… Вроде человек, а вроде никого нет. Но чует Василич, что ползет кто-то тихо и настырно. Что делать? На печи жара, а его в озноб бросило, как в воду холодную. А у стены, на полатях, ребятишки спят, мальчонка да девочка, мирно так посапывают. И видит он руку, кто-то тянется к нему. Рука здоровая да белая, вроде бы как в шинели, даже часы на ней, а медленно так двигается ближе, ближе… Василич к ребятишкам-то прижался, еле дышит. А те спят, не просыпаются, хоть бы что им. А рука-то прямо к лицу тянется. Затрясся Василич, взял мальчонку спящего да перед себя и положил. А рука-то так и раскорячилась, изогнулась да и опять лезет через мальчонку прямо в рожу Василичу. Совсем жутко стало. Взял он девочку на руки, прижал к себе и ждет, что будет. Лицо свое в волосья ей прячет. А что волосья! Тонкие да мягкие, девчушке пятый годик. А сам глаз с руки не спускает. И ногти на ней рассмотрел, плоские, синеватые. И что бы дальше было — неизвестно, только сунул он девчонку под эту руку. Задрожала рука, сжала пальцы, словно воздух глотнула задыхающимся ртом, и опустилась. А девчонка и не проснулась даже. Затихло все. Прошлись шаги по избе, скрипнула дверь. И больше ничего. А утром жена Василича с фермы пришла. Отругала мужа, что, дескать, избу выстудил и двери нараспашку. А он так и сяк, мол, приходил кто-то. А она ему: «Леший ты, дурак старый, налопался, поди, вот и мерещится нечисть всякая, ишь глаза-то запухли, пьяница подколодный, чтоб тебе самому околеть, ребятенков чуть не заморозил!» Рассказывал Василич соседям: мол, вот какое дело с ним приключилось. Да где там! Никто не верит! Все бы так и забылось, да девочка-то через неделю и умерла…

Маленький Колька округлил голубенькие глаза, уставился в ужасе на Гришку, на его смоляные кудри. Митька наморщил веснушчатый нос, подтянул босые, ноги.

— Гриш, а почему этот… девчонки-то испугался?

— Маленькая она, совесть у нее чистая, а темнота света белого боится.

— А пошто тогда померла?

— А Василич погубил ее.

— Как погубил?

— Убил ее, чтобы самому жить.

Митька удивился.

— Так ведь не убивал же!

— Хуже, чем убивал…

— Ничего не понятно, но зато страшно. Гриш, а все-таки почему она умерла?

— Говорят тебе, убили ее!

Колька надул свои девчоночьи губы и тоже спросил:

— А кто на полати лез?

— Дьявол.

— Какой дьявол? Сказка, что ли? Наврал, поди.

— Да нет же! Сущая правда. Ты что, Василича не знаешь?

— Знаю. Так он же старик. И жены у него нет.

— Нет, значит, померла тоже. А то откуда у него сын? В армии прапорщиком служит.

— Так кто на полати мог лезти? — не унимался Колька.

— Коль, дьявол! Сказано тебе… Без копыт и рогов, а все-таки дьявол.

Мальчишки притихли. Ухмылялся Ефим. Митька спросил:

— А что, Ефим, есть дьявол?

— Какой к лешим дьявол! Пьяный был Василич. С войны дезертировал, вот и мерещилось ему всякое, боялся все чего-то и теперь боится.

Митька внимательно посмотрел на старика.

— А что, и девчонки у него не было?

— Была. Застудил избу-то, оттого и умерла, воспаление легких.

— И жена была?

— Была и жена.

— А она куда делась? — спросил Колька.

Ефим подкинул хвороста в костер, постелил фуфайку и улегся.

— Ефим, жена-то куда делась?

— Жена тоже померла. Не жалел ее Василич. Эдак баба работала, вздубастивала на всю семью. На ее месте и мужик бы загнулся, а она вон еще сколько протянула!.. Шутка ли?

Ефим зевнул и приладился спать. А Гришка качнул кудрявой головой:

— Эх, вы! А приходил к нему дьявол! Приходил! И умерла она не от воспаления легких!

— Ладно, шантрапа! Давай спать. Нечего Гришкины сказки слушать, — сонно проговорил Ефим.

Колька удобно устроился на овчине:

— Не-ет. Пусть еще расскажет. Еще что-нибудь.

— А вот Марья, ну та, которая Устиниха, так она рассказывала прошлогод, что двадцать лет назад с ней такой странный случай был, — начал таинственно Гришка. — Зима была студеная, белая. Темнело рано. Пошла Марья к одной тетке за дрожжами на самый конец деревни да и засиделась у нее. Идет обратно, темнынь, месяц еле брызжит. Слышит, за спиной снег хрустит. Кто бы это? Глянь — мужик за ней идет. Это зимой-то! Это от лесу-то! Когда там и дорогу сугробами завалило. Марья быстрее припустила — он за ней. И все на одинаковом расстоянии держится, не отстает, только снег хрустит…

…Медленно потухал костер. Светлела ночь. Ефим никак не мог уснуть. Уже давно спали под овчиной мальчишки. Улыбался во сне Гришка. Ефим задумчиво посмотрел на него. Красивый растет мальчуган, да чудаковатый больно. Заладил одно: «Дьявол да дьявол!» Какой, к черту, дьявол? Ни бога, ни дьявола на этом свете… Уж он, Ефим, и в бога никогда не верил, и в черта тоже, и вообще ни в кого. И в Алену свою не верил. Что Алена! Она баба. Баба хорошая, да не любит она Ефима. Да и любила ли? Любила ли, когда замуж шла? Любила ли, когда ласкалась да целовала? Уж позднее Ефим понял, что не любовь это была, а тоска по любви, отчаянная да безысходная. Разве под стать он ей, гибкой да могутной? И как жадно смотрела Алена на того приезжего басурмана-красавца! Сколько лет прошло с тех пор, а не верится Ефиму, что сумела себя сдержать Алена. Не верится. И вспомнил он ее ругань но малейшим пустякам, дикие глаза, которые порой сверкали ненавистью, холодили равнодушием, туманились чем-то чужим, незнакомым. А он ее ох как любил!