Рос орешник... - [10]

И они пошли по кругу медленно. Клавка закинула ему на плечи смуглые руки, а он, большой и мрачный, держал ее за узкую талию и смотрел сверху вниз, как она, тонкая и непостижимая, приютилась в кольце его рук и покачивалась в такт музыке. И я видел, как из-за плеча брата холодно смотрели Клавкины глаза, продолговатые, словно листья ивы. И мне захотелось уйти.

На улице было тепло. Я не пошел домой, а сел на скамеечку возле дома соседки Марёши. Густые звезды светились и падали. Чего я ждал? Не знаю. Но я ждал… час, два. Кончились танцы, в конце улицы зашумели… И я пошел туда, где жила Клавка. Пошел, остановился, подумал и снова пошел. Домишко стоял черный и тихий. Я закурил за углом сарая. И снова стал ждать. Какая-то тревога заставляла выкуривать папиросу за папиросой, причем спички все время ломались. Зашелестела трава. Я весь дернулся вперед и с удивлением почувствовал боль в груди, неясную, тягучую…

Ведьма была с Женькой. Он шел сзади молча, чуть ссутулившись. Остановились возле калитки. И тут я пожалел, что пришел к этому дому, стало нехорошо и противно, но отступать поздно.

— До свидания, — она подалась в калитку.

— Подожди.

— Зачем?

— В кино завтра придешь?

— Нет.

— А послезавтра?

— Нет.

— Почему?

В ответ Ведьма тихо засмеялась, перегнулась через низенький заборчик, сорвала темнеющий мак. Оборвала лепестки. Бросила.

— Гадаешь? — спросил Женька.

— Нет, мак был красивый…

— Так пусть бы и рос.

— Не место ему здесь.

— Почему?

— Крапива кругом.

Помолчали. Женька шагнул к ней, неумело притянул к себе за плечи. Я отвернулся и в тот же момент услышал тихий Клавкин смех. Она его оттолкнула:

— Ты не сердись. Я хотела, чтобы все было не так… — Провела ладонью по зубцам штакетника.

— Гнилой уже. Надо чинить. А ты иди, иди… — И светлое пятно платья скользнуло за калитку. Скрипнул песок на тропке.

— Спокойной ночи, Клава, спокойной ночи…

И Женька долго смотрел на черные окна. Всходила луна, светлело небо. А потом он ушел. И брел я узкой тропочкой по сонному селу. Пели первые петухи. Спать не хотелось. Казалось, что когда кончится эта ночь, то с нею исчезнут и Клавка, и темные окна ее дома, и это нытье в груди и снова станет легко и просто.

Но ночь кончилась, и ничего не исчезло. Не исчезло и через день, и два, и три… Я злился, я не знал, что делать. Купался ли в мутной воде речки, копнил ли с колхозниками сено на лугах, носил ли воду в баню — все было делано и говорено через силу, всему мешали назойливые мысли о маленьком домике на окраине села, мысли о глупой Клавке, незаметно влезшей в мое нутро наперекор всем здравым помыслам и убеждениям. И мало того, что я угрюмо смотрел на Женьку, угрюмо отвечал на его вопросы, сердился неизвестно на что, я повадился ходить в библиотеку. Брал книги и читал. Читал через силу и приносил их, прочитанные, обратно. Клавка невозмутимо брала их, вычеркивала в карточке, подавала новые, записывала и смотрела пугающим взглядом.

И я не знал, что говорить брату, когда мы оставались одни. Женька никуда не ходил — ни в кино, ни в библиотеку. И со мной он молчал. Я не заметил, когда уехал Юрка. Не заметил, как стали поспевать яблоки в садах. Не заметил, как мать внимательно и грустно стала поглядывать в мою сторону.

Однажды после обеда брат сказал:

— Я уезжаю завтра.

— Куда?

— На сессию. Приеду через две недели.

Я молчал. Молчал и думал о Клавке. А еще мне было стыдно, как будто я что-то украл. И вдруг я понял, что способен сделать еще что-то худшее. Что? — не знал, но уже предчувствовал. И, боясь этого, я повернулся к брату, посмотрел ему в глаза:

— Поговорим?

— Поговорим, — сказал брат и придвинулся ко мне.

Я замолчал и наконец выдавил из себя:

— Я видел, как ты ее провожал тогда, в первый раз. Она мак сорвала…

— Я знаю. Ты папиросу не потушил.

— Ты ее еще провожал, в магазине слышал, в очереди…

Женька молча отошел к окну. Вошла мать.

— Я не помешала?

— Нет, мама.

— Женя, я тебе помидор свежих на дорогу положу. Возьмешь коричневую большую сумку. Там брюки, две рубашки и носки выходные. Ты сегодня же положь, что тебе еще надо.

— Хорошо, — сказал Женька.

Я видел, что и мать тревожится, но старался не замечать этого. Она ушла, и я спросил:

— Так правда ли, в магазине? Женька, не глядя, быстро ответил:

— Давай не будем о ней говорить. Никогда.

— Почему?

— Не знаю…

И тут я увидел своего брата, который был мне знаком каждой черточкой и каждым движением. И всего понимал. В эту минуту любил его еще сильнее. Любил и мучился. Мне захотелось сказать «все-все». Но что это «все-все», я не знал. И тогда, помрачнев, сказал он:

— Люби ее.

И не мог я возразить. Не мог ничего ответить. Я промолчал.

В этот вечер я долго сидел в библиотеке. Пересмотрел все подшивки газет и сбоку поглядывал на Клавку. Смотрел и не мог запомнить.

Она говорила неожиданно обыкновенные вещи, умела бояться одними глазами, гибко хмурить брови и смотреть исподлобья мерцающей теменью. Мне нравилась ее бегущие волосы. Нравилось, как она ступала но половикам, как клала стопочкой книги и старательно писала мелкими буквами. Я решил дождаться конца работы и дождался.

— Я ухожу. Если вам нужно, приходите завтра.