Рос орешник... - [11]

Клавка расчесала зеленым гребешком волосы, посмотрела в зеркальце и взяла со стола замок:

— Я закрываю. Чего же вы?

— Я вас ждал.

Клавка усмехнулась. Тягучая бровь поползла к виску. Одна половина лица была в тени. В голове моей быстро пронеслось: «Ведьма!» Клавка снова повела глазами так, как умела только она.

— Что угодно?

— Проводить, — брякнул я, как солдат, и даже вытянулся.

— А что у тебя брат, не заболел ли?

— Уезжает он.

— Насовсем? — Гребень в ее руке дрогнул.

— На две недели.

Клавка мне улыбнулась:

— Провожать меня не надо. А за книгами приходи.

Я вышел. Я был рад Клавишной улыбке. Больше она мне никогда так не улыбалась. Никогда.

Две недели тянулись долго и невыносимо. Я приходил с работы, умывался и садился читать. Ужинал и снова читал. Читал скучные Женькины книги, никуда не ходил, а меня тянуло. Ох, как тянуло! Но я уже решил: нет и нет. Забыть ее! Хотя бы притвориться, что забыл. Я все понимал. Кто я? Никто. Что я могу? Ничто. Олух? Олух. Учиться? Толку нет. Да еще эгоист. Отказаться от Клавки? Сил не хватило отказаться. Обругав себя всяко и полностью разуверившись в своих силах, я начинал тут же оправдываться (уж таков я был). Убеждал себя, что Клавка, может, и думает обо мне, ведь не оказала же она прямо: «Отвяжись, не люблю и т. д.». И что Женька тоже никакого особого подвига не совершил, может, Клавка ему вовсе и не нравится. А потом начинал терзаться сомнениями снова, и так без конца, две недели.

Женьки приехал раньше на два дня. Мне хотелось снова заговорить с ним, но что-то удерживало, и я говорил не то, что хотел. И к Клавке я идти больше не мог. И выхода никакого не видел. А сказать Женьке: «Люби лучше ты» — было глупо и невозможно. Но однажды я увидел Женькины глаза, тяжелые и черные. Он смотрел на улицу и не знал, что я наблюдаю за ним. По улице быстро шла Клавка, не глядя ни на кого. Розовое платье тонко обвивало ноги. Волосы туго завязаны лентой. Женька зачем-то мял занавеску у окна. Я не хотел понимать Женькины глаза.

Но скоро все разрешилось само собой. Только мне от этого не стало легче. Клавка пришла к нам с бидоном меда. То ли в самом деле наша мать просила меду у деда Арсентия, то ли она сама решилась принести, не знаю до сих пор. Я видел в окно, как она подходила к нашему крылечку. Женька в это время щепал лучину на ступеньках для растопки бани, была как раз суббота. Я не слышал, о чем они разговаривали. Видел, как Клавка поставила на скамеечку бидон, присела на ступени крыльца рядом с братом и, перебирая конец косы, смотрела на Женьку. А он встал, отряхнул колени и направился в дом. Потом вернулся, подошел к ней близко. Я видел, как провела она ладонью по его плечу, как качнулась к нему и отпрянула, почти побежала. И Женька смотрел, как исчезла она за забором. И долго стоял он как столб.

А вечером мать, разливая суп по тарелкам, вдруг сказала:

— Ты забыл, что тебе надо куда-то идти, Женя?

А он посмотрел спокойно на нее и сказал:

— Нет, мама, я сегодня никуда не собирался.

— А девушка хорошая. Второй раз не придет. Да и первый-то собиралась, наверное, несколько лет.

Женька пожал плечами, а я, чуть не подавился. Это из-за меня он не идет! Это я виноват! И в эту минуту я решился…

В субботу нарочно привел свою одноклассницу Райку под самые окна. Почему выбрал Райку? Не знаю сам. Раньше она заглядывалась на меня и сегодня согласилась идти сразу. Это была хорошая девчонка, веселая. Я не понимал, что делал, что говорил. Я подвел ее к скамеечке. Сорвал с нашей клумбы все георгины, которые мама зорко берегла. Я кинул ей огромный букет. Я даже заговорил, как в книгах пишут:

— Роса на цветах крупная…

— Да, — удивленно согласилась она.

— Твои руки цветами пахнут. А знаешь, самые-самые прекрасные цветы на свете — это ночные темные маки. Пусть они растут в крапиве, на заброшенных клумбах, пусть они осыпчивы, их хочется рвать, обрывать лепестки и целовать, чтобы они никому не достались. И в этот момент станет так счастливо, как уже больше никогда не будет в жизни, но за это мгновение счастья потом всю жизнь горько-горько…

— Ты хороший…

— Это я-то? Я могу толкнуть тебя в пропасть, чтобы спастись самому… И могу обмануть и предать брата… Я могу сделать больно матери…

— Не верю… — и Райка прижалась к моей груди. Я ее обнял и стал целовать в мокрые щеки.

— Глупая! Я могу рвать цветы и дарить первой попавшейся девчонке.

— Не верю…

— Я смогу целовать, не любя.

— Не верю, не верю…

А я шептал:

— Я могу обмануть любую девушку, тебя, например…

— Не верю.

— Я могу говорить красивые слова просто так, я их много теперь навычитывал, все читаю, читаю…

— Не верю! Не верю! Замолчи… — И она, счастливая, притихла в моих руках.

На следующий день Женька мрачно смотрел на меня. Я его избегал. Я знал, как хорошо ему был слышен наш разговор с Райкой, с сеновала любой шорох во дворе слышен. Но отступать поздно. Я встречался с Райкой каждый вечер. Я встречался с ней до тех пор, пока Женька не схватил меня за плечо:

— Ей-богу, в морду тебе дам, если из-за меня лезешь к Райке. Ярмо себе на шею захотел?

— Люблю ее, — соврал я.

— Ведь тебе скажут жениться, ты и женишься, И себе и ей жизнь испортишь.