Ронья, дочь разбойника - [21]

Внезапно он стал серьезным.

— Тви, тьфу, ужасно быть голодным! Но все же следовало мне приберечь краюшку хлеба для Ундис!

— Я, пожалуй, смогу принести еще! — подумав, сказала Ронья.

Но Бирк покачал головой:

— Нет, я ведь не могу забрать домой хлеб для Ундис и не сказать, где я его взял. А Борка с ума сойдет от ярости, если узнает, что я принимаю от тебя хлеб, да еще вдобавок стал твоим братом!

Ронья вздохнула. Она понимала, что Борка, должно быть, ненавидит людей Маттиса так же, как Маттис ненавидит людей Борки. Но как это мешало ее дружбе с Бирком!

— Мы всегда сможем встречаться только тайком, — печально сказала она, а Бирк подтвердил:

— Да, это так! А я ненавижу делать что-либо тайком!

— Я тоже, — сказала Ронья. — Нет ничего хуже на свете, чем лежалая соленая рыба и длинная зима. Но еще хуже делать что-то тайком, это просто глупость.

— Но ты все-таки это делаешь?! Ради меня?! Погоди, весной станет лучше, — сказал Бирк, — а пока мы сможем встречаться в этом ледяном подземелье.

Оба они мерзли так, что стучали зубами, и в конце концов Ронья сказала:

— Мне, пожалуй, пора идти, пока я не замерзла насмерть.

— Но ты ведь придешь завтра снова? К своему вшивому брату?

— Я приду и принесу частый гребень и кое-что еще, — пообещала Ронья.

И свое слово она сдержала. Каждый день ранним утром, пока продолжалась зима, встречалась она с Бирком внизу, в подземелье, и поддерживала в нем жизнь припасами из кладовых и клетей Лувис.

Иногда Бирку было стыдно принимать ее дары.

— Мне кажется, я вас объедаю, — говорил он.

Но Ронья лишь смеялась в ответ:

— Может, я не дочь разбойника? Почему же я не должна грабить?

Вообще-то, она знала, что большая часть припасов, хранившихся у Лувис, уже была украдена у богатых лавочников во время разбойных набегов.

— Разбойник берет не спрашивая и безо всякого разрешения, это-то я наконец поняла, — сказала Ронья. — А теперь я сама так поступаю, будто меня этому научили. Так что давай ешь!

Каждый день она приносила ему также мешочек муки и мешочек гороха, чтобы он тайком добавил их к припасам Ундис.

— До чего же я дошла! Помогаю выжить разбойникам Борки! Если бы Маттис узнал про это!

Бирк говорил ей спасибо за ее доброту.

— Ундис каждый день удивляется, что в ее ларях не иссякли еще мука и горох. Она думает, что это проделки каких-то диких виттр, — сказал, рассмеявшись, Бирк.

Теперь он стал чуть больше походить на себя самого, и глаза его уже не казались больше голодными, и Ронья так радовалась этому.

— Кто его знает, — продолжал Бирк, — может, матушка правду говорит, может, это в самом деле проделки диких виттр. Потому что ты, Ронья, похожа на маленькую виттру.

— Хотя и добрую, без когтей! — подхватила Ронья.

— Да, такой доброй виттры свет не видывал! Сколько раз еще собираешься ты спасать мне жизнь, сестренка?

— Столько же, сколько ты спасешь меня, — ответила Ронья. — Ведь нам друг без друга никак не обойтись. Теперь я это поняла.

— Да, это правда, — подтвердил Бирк. — И пусть потом Маттис и Борка думают что хотят.

Но Маттис и Борка ничего об этом не думали, ведь они ничего не знали о встречах названных сестры и брата под сводами подземелья.

— Ты сыт? — спросила Ронья. — Тогда я иду к тебе с частым гребнем.

Подняв гребень, словно оружие, она двинулась к нему. У нищих разбойников Борки не было даже частого гребня! Тем лучше! Ей нравилось ощущать под руками мягкие волосы Бирка и вычесывать их гораздо дольше, чем требовала этого, строго говоря, необходимость.

— Я уже и так избавился от вшей, даже слишком, — сказал Бирк. — Так что, по-моему, теперь ты вычесываешь меня зря!

— Поглядим — увидим! — пообещала Ронья и с силой провела частым гребнем по его волосам.

Суровая зима мало-помалу становилась мягче. Сугробы начали понемногу таять, а однажды Лувис хорошей метлой выгнала разбойников на двор, чтобы они выкупались в снегу и крепкой щеткой смыли с себя самую страшную грязь. Сами они этого не хотели и всячески противились. Фьосок даже утверждал, что купаться в снегу, мол, опасно для здоровья. Но Лувис стояла на своем.

— Пришла пора изгнать из замка зимний запах, — сказала она, — даже если ни один разбойник не согласится на это.

Безжалостно выгнала она их на снег. И вскоре повсюду по заснеженным склонам холмов, спускавшихся вниз, к Волчьему ущелью, катались голые, дико вопящие разбойники. Они ругались так, что только пар шел, проклинали бесчеловечную жестокость Лувис, но все-таки усердно терли себя снегом, как она велела, не смея ей перечить.

И только Пер Лысуха все еще отказывался купаться в снегу.

— Помереть я и так помру, — говорил он. — И пусть моя грязь останется при мне.

— Твое дело! — отвечала Лувис. — Но перед смертью ты мог хотя бы постричь волосы и бороды остальным бешеным баранам.

Пер Лысуха сказал, что охотно это сделает. Он умел ловко орудовать ножницами, когда надо было стричь овец и ягнят, так что постричь какого угодно бешеного барана для него, верно, не составит труда.

— Но мои собственные две волосинки я стричь не стану. К чему лишняя морока, ведь мне все равно скоро на тот свет! — сказал он и ласково погладил свое лысое темя.