В ту ночь, когда родилась Ронья, над горами гремели грозовые раскаты. Да, гроза была такая страшная, что вся нечисть, обитавшая в лесу Маттиса, испуганно заползла в свои пещеры и потайные убежища. Одни только жестокие дикие виттры, любившие грозовую погоду больше всякой другой на свете, с воем и криком метались вокруг разбойничьего замка на горе Маттиса. Их вой и крики мешали Лувис, лежавшей во внутренних покоях замка и собиравшейся родить младенца. И она сказала Маттису:
— Прогони этих жестоких виттр, мне нужна тишина. Из-за них я не слышу, что пою.
А дело в том, что Лувис, рожая ребенка, пела. Она уверяла, что так ей легче, да и младенец наверняка будет более веселым, если появится на свет под звуки песни.
Маттис схватился за самострел и выпустил в бойницу несколько стрел.
— Убирайтесь прочь, дикие виттры! — закричал он. — Нынче ночью у меня родится ребенок! Понятно вам, кошмарихи вы этакие? Дитя грозы!
— Хо-хо, нынче ночью у него родится ребенок! Дитя грозы! Надо думать, маленький и уродливый! Хо-хо!
И Маттис еще раз выстрелил прямо в стаю. Но виттры только презрительно хохотали в ответ и, злобно воя, полетели прочь над верхушками деревьев.
Пока Лувис рожала и пела, а Маттис, по мере своих сил, расправлялся с дикими виттрами, его разбойники сидели внизу у очага в большом каменном зале, ели, пили и орали ничуть не хуже виттр. Чем-то же надо им было заняться в ожидании младенца. Все двенадцать разбойников ждали того, что должно произойти наверху, в башне. Потому что за всю их разбойничью жизнь в замке Маттиса не родился еще ни один ребенок.
А больше всех ждал младенца Пер Лысуха.
— Когда же родится это разбойничье дитя?! — спрашивал он. — Я уже стар и немощен, и скоро придет конец моей разбойничьей жизни. Хорошо бы перед смертью увидеть нового разбойничьего хёвдинга.[1]
Только он произнес эти слова, как двери отворились и в зал ворвался совершенно обезумевший от радости Маттис. Ликуя, он обежал весь зал, вопя как сумасшедший:
— У меня родилось дитя! Слышите, что я говорю? У меня родилось дитя!
— Мальчик или девочка? — спросил сидевший в своем углу Пер Лысуха.
— Дочь разбойника, о радость и счастье! — заорал Маттис. — Дочь разбойника, вот она!
И через широкий порог перешагнула Лувис с ребенком на руках. Среди разбойников воцарилась мертвая тишина.
— Ну, сейчас вы у меня захлебнетесь пивом! — сказал Маттис.
Взяв девочку у Лувис из рук, он обошел с нею весь зал, показывая дочку каждому разбойнику.
— Вот! Если хотите видеть самого красивого ребенка, который когда-либо родился в разбойничьем замке, пожалуйста!
Дочка лежала у него на руках и смотрела на него ясными, широко раскрытыми глазками, в которых и капли сна не было.
— Сразу видно, этот детеныш знает кое-что и уже разбирается кое в чем, — заявил Маттис.
— А как ее назовут? — спросил Пер Лысуха.
— Ронья, — ответила Лувис. — Я решила это уже давным-давно.
— Ну, а если бы родился мальчик? — поинтересовался Пер Лысуха.
Лувис спокойно и строго взглянула на него.
— Раз я решила, что мой ребенок будет зваться Ронья, значит, и появилась на свет Ронья!
И, повернувшись к Маттису, спросила:
— Хочешь, теперь я возьму ее?
Но Маттис не желал отдавать дочку. Он стоял, удивленно глядя на ее ясные глазки, на маленький ротик, на черные волосики, на ее беспомощные ручки, и просто дрожал от любви к девочке.
— Да, малышка, в этих вот маленьких ручонках ты держишь уже мое разбойничье сердце, — заявил он. — Не знаю, как это случилось, но так оно и есть.
— Можно, я подержу ее немножко? — попросил Пер Лысуха, и Маттис положил Ронью ему на руки так бережно, словно она была золотым яичком.
— Вот тебе новый разбойничий хёвдинг, о котором ты столько болтал. Смотри, не урони ее, а не то настанет твой последний час.
Но Пер Лысуха только улыбнулся Ронье беззубым ртом.
— Она словно бы ничего и не весит, — удивленно произнес он и несколько раз поднял ее вверх и опустил вниз.
Тут Маттис разозлился и рванул ребенка к себе.
— А чего ты ждал, баранья твоя башка? Что родится здоровенный, бородатый разбойничий хёвдинг с толстым брюхом?
Тут все разбойники поняли, что скалить зубы ни к чему, да и вообще касаться этого ребенка тоже, если не хочешь, чтобы у Маттиса портилось настроение. Да и в самом деле, незачем приводить его в ярость. Поэтому они тотчас же начали хвалить и прославлять новорожденную. Они также опрокинули несколько кружек пива в ее честь, чем несказанно обрадовали Маттиса. Он сел на свое почетное место во главе стола и время от времени показывал им свое необыкновенное дитя.
— Борка, поди, лопнет от злости, — радовался Маттис. — Пусть сидит в своей жалкой разбойничьей конуре и скрипит зубами от зависти, да, гром и молния! Тут такой вой и скрежет зубовный пойдет, что всем диким виттрам, да и серым карликам в лесу Борки придется заткнуть уши, уж поверьте мне!
Пер Лысуха радостно кивнул головой и, хихикнув, сказал:
— Да уж, Борка точно лопнет от злости. Потому что теперь род Маттиса продолжится, а роду Борки — конец!
— Да, — согласился Маттис, — его роду конец, это уж точно. Нет у Борки детеныша и не будет, так и останется он бездетным.
