Ромейское царство - [387]

Более того, проведенные переговоры еще больше разъярили султана, вполне верно почувствовавшего в объявленных религиозных договоренностях попытку реванша, организации вооруженного сопротивления христианского мира. Часть ромеев будет до конца уверена в том, — и эта уверенность не беспочвенна, — что именно уния ускорила гибель Византии, ибо действительно вынудила турок действовать категоричнее, быстрее и решительнее. Странно, что византийские власти, цепляясь за европейский вектор политики, не располагали объективными дипломатическими и разведывательными данными или попросту не понимали слабости раздираемого междоусобиями Запада, не способного им реально помочь перед лицом неизмеримо более сильного противника.

Пока до окончательной катастрофы было еще относительно далеко, но лик судьбы уже исказился гримасой вместо улыбки. По возвращению греческой делегации на родину подавляющее большинство православного духовенства, монашества и простого народа весьма скептически отнеслись к случившемуся в Италии. Как и предполагалось, инстинктивное недоверие взяло верх. Раскол, вражда, рознь, борьба как внутри остатков Ромейского царства, так и за их пределами лишь усилились. Хватило таких, кто с фанатичной страстью категорически отверг унию, с ненавистью и презрением отвернулся от отступников и своего василевса, не справившегося с ролью охранителя Церкви. Ведь они более всего опасались погубить свою бессмертную душу ради низменных материальных причин и не признали Собора католиков. С их точки зрения он действительно был не столько Собором, сколько диспутом, а значит, лжесобором, на котором к тому же не присутствовали официальные посольства стран Европы, кроме послов высокомерного герцога Бургундского, ни во что не ставивишего Иоанна Палеолога, и даже не послов, а представителей-одиночек некоторых городов-государств, к примеру, той же двуличной Венеции. Это еще более ослабило позиции бездеятельного императора ромеев, который даже не решился обнародовать постановление об унии и действуя, по сути дела, провокативно, не принял никаких мер для проведения ее в жизнь. Далеко не случайно неспокойный брат Иоанна, Димитрий летом 1442 г. сделал попытку, опираясь на турецкую помощь и на антиуниатские силы, напасть на Константинополь и самому стать императором, поскольку слыл среди ромеев единственным членом царской семьи, который правильно толкует церковные дела и будет охранителем Православия.

Почти все, за исключением семи человек из числа тех тридцати трех архиереев, кто добровольно поставил свои подписи во Флоренции, теперь публично отозвали их, покаялись, утверждая, что их согласия добились нечестными способами. На самом деле это был самообман ради сохранения самоуважения. Так или иначе Патриархи Восточных Церквей тоже выразили несогласие с решением, принятым их послами. Новоизбранный Константинопольский «Вселенский патриарх» Митрофан II, разделявший взгляды василевса и начавший раздавать кафедры епископам-униатам, остался в меньшинстве, но даже он, к раздражению Папы, как равный, продолжал называть его своим «сослужителем». Правда, он пытался подталкивать Иоанна Палеолога на действия, но умер в 1443 г.

Между тем антиуниаты не желали ходить в униатские церкви. Ситуация становилась все более и более напряженной. Тревожные предупреждения, даже угрозы сторонников унии, оказавшихся в меньшинстве и в изоляции, остались безрезультатными. Задача переубедить ромеев пойти совсем иным путем, чем учила их история, оказалась неподъемной, тогда как пламенные антиуниатские проповеди, инвективы, язвительные насмешки непоколебимого, неподкупного Марка Эфесского легко будили страсти и нашли повсюду сильнейший широкий отклик. Недаром его так и не решились отлучить от Церкви, а после внезапной смерти на диспуте с латинами в 1444 г. он через двенадцать лет был причислен к лику православных святых, тогда как некоторые подписавшие унию клирики стали монахами-доминиканцами константинопольской Перы-Галаты, а митрополит Никейский Виссарион покинул Константинополь, этот «Град Обреченный» уже в конце 1440 г. и окончил свои дни изгнанником, хотя и кардиналом при Папском дворе, с хорошей ежегодной денежной рентой, безуспешно борясь за организацию Крестового похода против турок. К слову, назначение вознаграждения, платы — своеобразных «грантов» от Папы нескольким царским придворным и архиереям посодействовало распространению в обществе слухов, что униаты «продали веру» ради «серебра и почестей», подписали декрет за взятку. С другой стороны, оставшиеся непризнанными, не получившие таких почестей видные ромеи тоже затаили обиду на Папу. Впрочем, будь такие милости щедрее, они все равно не изменили бы сложившуюся в обществе ситуацию.

Для большинства ромеев было гораздо важнее выживание отеческой Церкви, сохранение ее чистоты от от «латинской ереси», чем забота о судьбе преходящего земного государства и выживании Ромейского царства. Турки, конечно, — зло, но далеко не худшее: при всей своей жестокости и кровожадности, на веру, а значит, на душу, они не посягают. Союз же с Латинской Церковью станет губительным для души, но не сможет гарантировать даже спасение тела от подчинения османам. Примерно так рассуждали многие византийцы, мистически объясняя неудачу соборных унионистских постановлений тем, что именно «…Бог отрубил и отнял то, что должно было служить к поддержанию объединения». Упрямо цепляясь за идею богоизбранности Ромейского царства и проявляя нонконформизм, они, как и в предыдущих аналогичных случаях, видели в религиозной унии страшившую их потерю идентичности как народа. Рассчитывая только на помощь с Небес, византийцы, по сути, отказались от своего последнего шанса на мирское спасение. Впрочем, в виду неблагоприятной международной обстановки на самом Западе этот призрачный шанс и так был предельно невелик.