Ромэна Мирмо - [9]

Андрэ де Клерси, задумываясь над будущим своего брата, нередко задавал себе тот же вопрос. Он сознавал, что едва ли способен на него ответить, потому что сам никогда не переживал ни этих тревог, ни этих стремлений. Он был человеком другого поколения. Через два года после смерти отца, когда Пьера, по совету месье Лижерака, отдали в лицей, Андрэ де Клерси поступил на службу в архив министерства иностранных дел. Эта должность казалась ему как раз отвечающей его способностям. Ему была по душе работа размеренная и методическая, в чем сказывались как влияние наследственности, так и некоторые особенности его внутреннего склада.

Хотя кипы дипломатических бумаг и интересовали Андрэ де Клерси и ему нравилось в них разбираться, он все же не мог иной раз не взирать с некоторым сожалением на их вековые груды. Сколько они означали усилий, честолюбивых помыслов, интриг! Сколько их царапало лихорадочных и хитрых рук! Какая чудовищная сумма энергии таилась в их застывших каракулях! Иногда, в безмолвии этого некрополя, Андрэ де Клерси казалось, будто из этого вороха депеш и донесений исходит словно жужжание бесед, свиданий, переговоров. Ему слышался учтивый и оживленный гул совещаний. Эти листы бумаги, сошедшиеся со всех концов света, в свое время решали войну и мир, судьбы государств, участь королей и народов; и вот весь этот лихорадочный огонь живет лишь в памяти историков, от всех этих треволнений даже не дрожат листки, когда-то их вмещавшие. Сотни людей изощрялись в этой упоительной бесцельной игре. И Андрэ де Клерси, сознавая всю ее тщету, восхищался чудовищной работой, которую породила эта суета. Каким он себе казался малым в своей бюрократической полупраздности! Он явно не был создан для участия в мирских делах, а между тем его нельзя было назвать ни равнодушным человеком, ни эгоистом. Он был бы рад приносить пользу другим. Ему бы хотелось посвятить себя чему-нибудь, послужить какому-нибудь делу, вложить все свои силы в великодушное чувство. Но когда порыв проходил и он рассматривал себя трезво, он бывал вынужден признать, что скорее склонен к самопожертвованию, нежели к действию. Вдобавок он и физически не был к этому предрасположен. Он был не то чтобы слаб здоровьем, но не слишком силен. Он не был ни робок, ни труслив, но ему не хватало отваги, решимости. Опасность его бы не испугала, но и не привлекала его. А между тем жизнью он не дорожил. Ему казалось, что его собственная жизнь ценна только ради какой-то цели, ему неведомой. Андрэ де Клерси чувствовал себя, так сказать, свободным, в состоянии ожидания и словно готовым повиноваться малейшему мановению судьбы.

Андрэ де Клерси часто предавался подобного рода раздумиям. Они делали его правильно очерченное и серьезное лицо каким-то замкнутым и далеким. Товарищи весьма ценили Андрэ де Клерси за изящество его манер, за его прямоту в отношениях к людям, за его служебную точность и потому охотно прощали ему его слегка высокомерную сдержанность, его недоступный вид.

— Ну-с, дорогой Клерси, вы идете? Уже пять часов.

Андрэ де Клерси слегка вздрогнул и поднял голову. Его коллега, месье Франсуа Жорэ, с моноклем на глазу, смотрел на него улыбаясь. Жорэ всегда являлся в министерство последним и уходил первым. Он продолжал:

— Ну да, идемте. Говорят, «Тысяча чертей» готовит манифестацию на площади Согласия, при проезде Тимолоорского султана. Это будет забавно. Пойдемте посмотрим, если у вас нет ничего лучшего на примете.

«Тысяча чертей» представляла собой союз молодых людей, которые, под предлогом реакционности, пользовались всяким случаем, чтобы пошуметь на улице, поразбивать фонари, потолкать прохожих и закончить день или ночь в участке. Заклятые враги республики и демократического строя, они замышляли дать Франции короля на свой манер и почитали законным претендентом некое лицо в стиле Наундорфа, именовавшее себя герцогом Пинерольским, в память Железной Маски, от которого оно производило себя по прямой линии, оказываясь таким образом в родстве с Людовиком XIV, ибо знаменитый узник и король были якобы братьями-близнецами. Герцог Пинерольский насчитывал много приверженцев, особенно среди молодежи, приверженцев полувздорных, полуискренних, объединившихся под именем «Тысяча чертей» во имя торжества грядущей реставрации и своей шумной пропагандой развлекавших публику, не особенно, впрочем, беспокоя правительство. «Тысяча чертей» организовывала митинги, устраивала лекции, вывешивала плакаты, иной раз подымала суматоху и издавала газету, не щадившую никого. Франсуа Жорэ был снисходительным и насмешливым читателем этого листка, который своей наивной резкостью его забавлял, хоть и не убеждал. Пока Андрэ де Клерси вставал и закрывал только что законченное дело, он продолжал рассказывать:

— Да, говорят, что «черти» собираются похитить танцовщиц султана и окрестить их в бассейнах на площади. Затея интересная, но только это не так просто сделать. Наверно, будет потасовка. Пойдемте посмотреть. Я ужасно люблю, когда людей хватают за шиворот и задают им тумака. Это одно из развлечений современной жизни. И потом это дает почувствовать, что еще имеется «сильная власть», а ничего приятнее этого не может быть.