Г-же де Боньер
Гермотим к Гермасу
Когда тебе передадут это письмо, я уже буду далеко; всю ночь я буду итти под звездами, всю ночь я буду итти к моей судьбе. Я думал, однако, что я никогда не покину наших прекрасных садов, Гермас. Мы гуляли вместе; там я встретил Гертулию; там ты скажешь ей о моем уходе. Она увидит причину в моей любви, и только из за любви я покидаю ее!
Любовь одна делает нас самими собою; она делает нас такими, какими мы могли бы быть, потому что она становится тем, что мы есть. Поэтому ее проявления сообразуются с нашею природою, и она свидетельствует о взаимном несовершенстве того и другого. Рост любви соразмерен нашей тени. Увы, заражая ее, наша немощь ее роняет! Ей приписывают начало ее следствий; оно в другом месте, оно в нас. Любовь прекрасна. Лишь безобразие наших душ гримасничает на ее маске, которая их отражает. Ее вид формируется по нашему образу, и мы видим в нем наше внутреннее подобие. Хотя мы жалки и хотя она разделяет наше ничтожество, она желанна даже в своей недостаточности и в своем уродстве. Любовь остается любовью. Мы любим ее, какой бы искаженной она ни была.
Представь же, о Гермас, ее красоту, когда вместо того, чтобы гримировать свое лицо в мрачных сердцах, она обнажается в лучезарных душах. Любовь должна быть гостьей мудрости, по ее факел должен освещать, в глубине наших снов, их чудесные своды, осыпать алмазами их гроты в мучительных сталактитах молчания; тогда все будет пламенеть чистым праздником света, и навстречу подземным зорям, среди камней, распустятся неникнущие лилии. Обыкновенно ее ненадежная лампа освещает только могилы и пещеры. Совы окупают свои когти в погребальное масло; непристойные сатиры мимируют на стенах своими скотскими тенями подмен бога.
Любовь — гостья мудрости, и вот я иду в путь, чтобы приготовить жилище мудрости. Я испросил совета у прошлого и у настоящего; ты упрекаешь меня за то, что я недостаточно советовался с самим собою, слишком много читал книг и торопливо стучался в двери мудрецов. Мудрость, мне говорил ты, не блуждает; она пребывает на одном месте и кажется спящей; она не спит в каменном замке посреди леса. С терпеливым вниманием она выслушивает нас в нас самих; она отвечает па наше внутреннее прислушивание.
Увы, друг мой, я остался глух к своему собственному уху; чтобы слышать мое молчание, я нуждался в том, чтобы говорили, и чтобы пойти навстречу самому себе, я должен был стать прохожим. Есть пути, есть ключи, которые прячутся таинственными руками. Ах, я уверен, есть двери, которые они открывают, и чуждые и случайные жатвы порождают освящающий колос нашего собственного плодородия. Пожалей меня, Гермас, за то, что я прибег к помощи мудрых, чтобы самому стать мудрым; это нужно для того, чтобы любить, потому что одна мудрость может заклясть любовь от колдовства, в котором она гибнет. Я люблю Гертулию, но я отказываю нашей любви в участи стать на себя пародией. Я ухожу; в небе есть звезды, и я плачу. Гертулия будет плакать. Я вернусь. Пусть она навещает тебя иногда в твоем молчаливом доме. Вы будете там говорить обо мне, как мы говорили о прелести Гертулии. О, если бы я мог снова увидеть ее в этом саду! Там я встретил ее, там ты прочтешь ей мое письмо. Прощай. Вот, Гермотим прощается с вами.
Лестница Нарцисса
На другой день Гермас один пришел в те прекрасные места, где он беседовал так часто с Гермотимом. Им было сладко проводить время в этом широком пространстве деревьев и цветов. Это был красиво убранный и уединенный сад. От замка, бывшего там когда-то, ничего не осталось, кроме очарования представлять его себе по пережившей его декорации.
Три водные аллеи ответвлялись от центрального восьмиугольного водоема и в конце каждой из них, довольно далеко, среди различных архитектурных и гидравлических сооружений, били фонтаны, оживленные различными фигурами. Одна изображала человека, который смеялся, опрокидывая бронзовую амфору, другая — женщину, которая, плача, наполняла золотой кратер. Средний фонтан был самый прекрасный. Скатерть волн изливалась через край из водоема, откуда рождалась, стоя, статуя гермафродита. На порфировых полках чередовались маски тритонов и сирен, выплевывающих из припухлости своего судорожно напрягшегося рта удушливый глоток кристалла. Иногда, когда фонтан умолкал и тройная нагота загадочных мраморов наполняла благоуханием боскеты молчаливых деревьев, можно было видеть, как на край иссякшего водоема, чтобы напиться, пускалась горлица. Вокруг восьмиугольного бассейна бронзовые статуи чередовались с. тисами, подрезанными в вид пирамид и с кипарисами, подстриженными в виде обелисков.
Их отражения делались металлическими в спокойной воде, где отражения статуй, казалось, таяли, расправлялись в каком то подобии иной жизни, менее образы, чем тени, потому что всякая вода немного волшебна, и если даже она совершенно спокойна, неизвестно, что может дремать в ней.
Остальная часть сада состояла из квадратов леска; ограда из жесткою и гладкого букса окружала сад. Внутри его, под высокими деревьями, всегда приходилось ходить по мертвым листьям. В каждом из квадратов, из которых два приходилось по сторонам бассейна, таилась какая-нибудь неожиданность. Здесь капля за каплей сочился ручеек; часы, созданные природой, отмечали время; там слышно было эхо. Голос доносился очень издалека, и благодаря потере слогов возникала забавная путаница. В двух других находились две круглые скамейки из мрамора или камня, со сфинксами или дельфинами в качестве локотников. Над садом возвышалась терраса с балюстрадой. Ее дорожки, убитые желтым песком, окаймляли тканые цветники и плоские лужайки. На нее поднимались по покатым исходам, а также спускались в средней части ее, по лестнице, откуда можно было видеть себя в бассейне внизу, так что с каждой ступенькой, казалось приближаешься к самому себе. Эта лестница называлась Лестницей Нарцисса.
