Роман в лесу - [131]

Когда тюремщик стал отпирать дверь, резкий скрип ключа потряс Аделину, но дверь уже отворилась, и Теодор, бросившись к ней, схватил ее в объятья и не дал упасть. Ее голова бессильно склонилась ему на плечо, он снова увидел столь дорогое лицо, которое в былые дни так часто заставляло его сердце трепетать от восторга и которое сейчас, даже бледное и безжизненное, вызвало мгновенную радость. Наконец она открыла глаза и устремила долгий печальный взгляд на Теодора, а он, прижав ее к своему сердцу, мог ответить ей лишь улыбкой, в которой смешались нежность и отчаяние. Он старался удержать слезы, но они дрожали в его глазах, и на какое-то время он забыл обо всем на свете, кроме Аделины. Ла Люк, сев в ногах кровати, казалось, не видел ничего вокруг, погруженный в собственное горе, но Клара, схватив руку брата и склонившись над нею, громко рыдала; Аделина наконец заметила это и чуть слышным голосом попросила ее пощадить отца. Ее слова заставили Теодора опомниться, и он, усадив Аделину на стул, повернулся к Ла Люку.

— Дорогое дитя мое! — проговорил Ла Люк, взяв его руку и заливаясь слеза ми, — дорогое мое дитя!

Они плакали вместе. Наконец после долгой паузы он сказал:

— Я думал, что смогу выдержать этот час, но я стар и слаб. Господу ведомо, сколь старался я встретить сей час со смирением, Он знает, как верую я в Его благость.

Огромным усилием воли Теодор сумел придать лицу своему выражение покоя и твердости и постарался всячески смягчить горе и утешить своих горько рыдавших близких. Ла Люку удалось наконец кое-как справиться со своими страданиями; утерев слезы, он сказал:

— Сын мой, мне бы следовало показать лучший пример стойкости, какой я часто давал тебе прежде. Но на этом все; я знаю и исполню свой долг.

Аделина, издав тяжелый вздох, продолжала плакать.

— Утешься, любовь моя, мы расстаемся лишь на время, — сказал Теодор, поцелуями стирая слезы со щек ее, а затем, соединив руки ее и отца, горячо попросил последнего взять девушку под свое покровительство. — Я вручаю ее вам, — добавил он, — как самое дорогое наследство, какое могу завещать; считайте ее своей дочерью. Она утешит вас, когда меня не станет; она с лихвою вознаградит вас за потерю сына.

Ла Люк заверил его, что уже считает Аделину своей дочерью и что так же будет и впредь. В оставшиеся скорбные часы он постарался рассеять ужас надвигавшейся смерти, внушая сыну веру в милосердие Божие. Слова его были полны благочестия, рассудительности и утешения; он говорил не под диктовку холодного ума, но от всего сердца, долго любившего и неизменно следовавшего чистым постулатам христианства, кои способны утешить так, как не утешит ничто земное.

— Ты молод, сын мой, — говорил он, — и еще ни в каких серьезных грехах неповинен; поэтому ты можешь взирать на смерть без ужаса, ибо лишь для грешника приближение ее ужасно. Я чувствую, что ненадолго переживу тебя и верую в милосердие Божие, кое позволит нам повстречаться в том мире, где печаль неведома, где «взойдет солнце правды и исцеление в лучах Его!»[121].

Он говорил это, обратив к небу глаза свои, полные слез: в них светилась смиренная, но пылкая вера, и все лицо сияло неземным величием.

— Не будем же пренебрегать этими ужасными минутами, — сказал Ла Люк, — и да вознесутся наши общие молитвы к Тому, Кто, единственный, может утешить и поддержать нас!

Все опустились на колени, и он стал молиться вслух с тем простым и возвышенным красноречием, на какое вдохновляет искренняя набожность. Поднявшись с колен, он по очереди обнял детей своих и, когда дошел до Теодора, вдруг остановился и долго глядел на него с выражением глубокой муки, не в силах заговорить. Теодор не мог этого вынести; он закрыл рукою глаза, стараясь скрыть рыдания, сотрясавшие его тело. Наконец, вновь обретя голос, он попросил отца уйти.

Это слишком большое горе для всех нас, — сказал он, — не будем же продлевать его. Час уже близок — оставьте меня, чтобы я собрался с мыслями. Самое страшное в смерти — расставание с теми, кого мы любим; когда это уже позади, смерть безоружна.

Я не хочу покидать тебя, сын мой, — ответил Ла Люк, — мои бедные девочки уйдут, но я — я останусь с тобой в твой последний час.

Теодор понимал, что это будет слишком тяжело для них обоих, и всеми способами пытался отговорить отца от его решения. Но отец остался непоколебим.

— Я не позволю эгоистическим мыслям о боли, какую предстоит испытать мне, — сказал он, — побудить меня покинуть мое дитя в ту минуту, когда оно более всего нуждается в моей поддержке. Мой долг оставаться с тобою, и нет силы, которая заставила бы меня пренебречь им.

Теодор ухватился за эти слова Ла Люка.

— Если вы хотите поддержать меня в мой последний час, — сказал он, — умоляю вас не быть его свидетелем. Ваше присутствие, мой дорогой отец, ли шит меня всякого мужества — уничтожит то хоть малое присутствие духа, кое я сумел бы в ином случае обрести. Не добавляйте к моим страданиям картину вашего отчаяния, позвольте мне, оставшись одному, забыть, если это возможно, моего дорогого отца, которого я должен покинуть навеки. — Он снова разрыдался.