Роман по заказу - [45]

— По части всяких там нежностей мы, конечно, не добрали, — все так же негромко продолжает Савин. — Недополучили, что ли… Но в чем-то другом росли не хуже. Получше, пожалуй. Правильней… Гармоничней — вот самое подходящее. Хотя, наверно, больно уж по-книжному. Нет?.. Понимаете, не было у нас белоручек — мы все умели. Не было слабых, хилых — насчет физвоспитания, спорта у нас толково поставлено. У нас даже — уж не знаю почему — очень отстающих не было. Нас тянули, и сами друг за дружкой тянулись, — потому, наверно… И вот еще: на заводе, в цехе у нас, ребята есть, армию отслужили, родители — в полном комплекте. А в Москве — не были. Мы же, детдомовские, — все перебывали. Как девятый класс кончишь, летом — в Москву, на экскурсию. Всю ее, за десять дней, — исходишь, переглядишь. Да к тому ж — дорога. Ездили на своей грузовой машине: навалим в кузов сена, и пошел! Туда — одна ночевка в пути и назад — одна. Да в разных местах чтоб. Палатки поставим, костер, песни поем. Плохо разве?

— Очень хорошо, Михаил Иванович!

— На всю жизнь! С восьмого класса готовились, ждали, когда в девятый перейдешь и кончишь. А по области в какие экскурсии ходили! В Тарханах — были. В Белинском — были. В Верхнем Аблязове — тоже были. Не все еще даже названия-то знают, а мы повидали. Ведь здорово это?

— Здорово, Михаил Иванович!

И тут я должен пояснить смысл наших восклицаний.

В Тарханах, что в ста километрах от Пензы, находится государственный музей-усадьба Михаила Юрьевича Лермонтова. Здесь, в имении его бабушки Арсеньевой, прошла половина его короткой жизни, и нет тут, кажется, ни одного уголка, что не был бы упомянут в его стихах. Солнечные зеркала барских прудов, серебристый ландыш по сторонам тенистых троп, печальные огни деревень, кремнистый, блестящий под луной путь — все это отсюда, тархановское. Сюда, в тихий уголок природы, стремилась душа мятежного певца — сюда, по воле бабушки, привезли его из Пятигорска. Вечным сном спит он в глубине фамильного склепа, где в каменных нишах мерцают зажженные свечи; бесконечной чередой идут к нему люди, оставляют на тусклой свинцовой поверхности его последней домовины цветы; и — как хотелось ему — склонившись, шумит над ним, вечно зеленея, темный дуб… Заодно уж: до сих пор лермонтовские дни поэзии проводили в Пятигорске, где поэта убили, ныне, восстановив справедливость, к нашему глубокому удовлетворению, их проводят и в Тарханах, в русском селе, где поэт жил и в которое он навсегда вернулся после рокового выстрела.

В восемнадцати километрах от Тархан, в бывшем уездном городе Чембаре, теперь — Белинском, расположен второй музей-усадьба; здесь, в небогатом деревянном доме с садом, в семье уездного лекаря рос ясноглазый отрок Виссарион — будущий великий критик, деятельность которого составила эпоху в развитии передовой русской мысли. А по другую, восточную сторону Пензы, примерно на таком же расстоянии от нее, как и до Белинского, есть село Верхнее Аблязово, в котором родился Александр Радищев; местный колхоз, кстати, так и называется — «Родина Радищева». Здесь первый русский революционер пытливо, с горечью вглядывался в жизнь, отчего душа его страданиям человеческими уязвлена была; здесь, в домашней типографии, впервые были отпечатаны страницы его крамольного «Путешествия из Петербурга в Москву». Такова она, наша пензенская земля, и теперь вам понятно, отчего мы, пензяки, с гордостью произносим эти названия — Тарханы, Чембар, Верхнее Аблязово. Причем перечень этот можно бы и продолжить…

— Хороша хозяйка, да? — входя, спрашивает Людмила Ивановна. — Бросила гостя, и заботушки нет!

Она щелкает выключателем — комнатные сумерки, как настороженно притаившаяся зверюга, стремительно и бесшумно прыгают на балкон; сама же комната, залитая ярким светом, — с двумя опорожненными пивными бутылками на столе, — кажется еще более пустой. Людмила Ивановна берет бутылки за самый конец горлышка, щепотью — как что-то неприятное, подлежащее немедленному удалению, уносит их; не слушая возражений, подает чай, сыр, печенье; на ходу задергивает марлевой занавеской окно и балконную дверь; приносит с кухни табуретку и садится наконец напротив — все это быстро, в темпе, эдакой сгусток энергии, живчик в сравнении со спокойным, сдержанным супругом. Летают над столом — разливая чай, что-то поправляя, передвигая — ее округлые, открытые до плеча руки, цельно отлитые из чего-то смугло-золотистого; покачиваются, сопровождая каждое движение, светлые, коротко подрезанные волосы, перехваченные надо лбом синей, под цвет глаз, полоской ленты. Конечно, это я сам любуюсь молодой хозяйкой, но сдается мне, любуется своей воспитанницей — чуть прищурившись от яркого света, посеребрившего металлическую кайму рамки, и Сергей Николаевич Орлов.

— Я уж заодно кое-что и простирнула, — довольно сознается Людмила Ивановна; оглянувшись, словно действительно почувствовав на себе взгляд Орлова, спрашивает: — Вы все о нем разговаривали?

— О нем, — подтверждает Савин.

Синие глаза ее темнеют — от сожаления, что она, вероятно, что-то пропустила, и тут же, утешившись чем-то, светлеют — как тронутая лучом морская гладь.